Прощание с кошмаром

Белогуров остановился посреди церкви и… Запах воска и ладана, потрескивание свечек, бормотание старух… Зачем он сюда пришел? Для чего? И здесь, в этих стенах, как и там, в милиции, он ровным счетом ничего не ощущал. Пустота и апатия — и все. А в церкви только душно и скучно. И язык пастыря беден и косноязычен.

Белогуров подошел к монашке, продававшей иконки, свечки и книги. Купил толстую желтую свечу. Когда ставил ее перед какой-то темной иконой в углу, специально вызвал в себе те, запретные воспоминания: белое, перекошенное болью лицо Пекина, Якин, кувырком летящий вниз по лестнице… Страха в душе по-прежнему не было. Белогуров старательно зажег свечку от соседней. Икона была доморощенного примитивного письма: девятнадцатый век, один из немногих, породил на Руси бесталанных иконописцев. И опять та же тема: «Страшный суд». Грешники, праведники — и все с одинаковыми лицами, тупыми, равнодушными, покорными — бедное, бедное Божье стадо. Вокруг одного центрального персонажа витали в воздухе некие двое: один с белыми мохнатыми крылами и сусальным нимбом, другой с черными крылами и темным, искаженным гримасой ликом. Ангел и Демон. Персонаж на иконе смотрел на обоих со стоическим равнодушием и.., брезгливостью! Эта черно-белая парочка ему, видно, успела порядком надоесть.

Белогуров повернулся к иконе спиной. И здесь свой кич. Ему, как всегда по вечерам, захотелось (мучительно, непреодолимо) выпить. Где-то тут поблизости был бар…

Уже выходя из церкви, оглянулся с порога. Его свечка послушно горела, не освещая, однако, темной иконы. Итак, мораль этого церковного кича стара как мир: у каждого грешника есть свой ангел и свой демон и… Тут Белогуров подумал о Лекс: это именно ее папаша — тот запойный гатчинский реставратор Огуреев — называл «ангел мой»…

Над церковной колокольней занимался тихий закат. Лето было в самом зените. Белогуров быстрым шагом направился к машине. В голове царили легкость и пустота. И еще было ощущение покоя. И конечно, хотелось выпить… И никаких там угрызений совести, никакого тоскливого страха, щемящего сердца, никакого гнета воспоминаний, никакой боли — словом, ничего, абсолютная пустота.

Таким Белогуров себе нравился больше. Он вспомнил то выражение брезгливости в глазах Чучельника. Ничего, ничего, еще поглядим! Придет время, и Создание поймет раз и навсегда, кто его настоящий хозяин и господин.

28

ДЖУЛЬЕТТА И ЧУЧЕЛЬНИК

Коллекционер Максим Платонович раздумывал недолго. Однако Белогурову такая парадоксальная переменчивость намерений не показалась странной. Люди есть люди: сказав категоричнейшее «нет, никогда», сто раз поклявшись в этом своем гордом отказе, они тем не менее через минуту говорят: «Да, да, да, я согласен».

Коллекционер позвонил в галерею в девять утра. Белогуров терпеливо слушал его старческий кашель. Суть последующей беседы сводилась к тому, что «я, Ванечка, вчера вечером после вашего ухода долго думал, заново смотрел эту вещь. Григорьев великолепен и оригинален во всем, конечно, но… Даже если я завещаю альбом вместе со всем моим собранием музею, в силу целого ряда объективных причин — из-за своего содержания вещь эта вряд ли будет выставлена в основной экспозиции, а скорей всего попадет в запасники. А я бы не хотел, чтобы вещь, столь для меня дорогая, пылилась вдали от глаз поклонников творчества Григорьева. Ну, вы понимаете меня, Ванечка, в моем возрасте трудно решиться с чем-то расстаться, однако… Вы сказали, возможно… Одним словом… Я, конечно, еще окончательно ничего не решил, новы предложили сами.., предложили мне встретиться с покупателями у вас и обсудить не спеша…»

«Покупатель очень богатый человек, — сказал Белогуров, — с ним можно договориться о вполне приемлемой цене. И зачем откладывать в таком случае? Максим Платонович, вы можете встретиться с представителями покупателя прямо сегодня. У них, правда, есть одно условие. Они желали бы сначала убедиться, что это действительно то, что им нужно. Подлинник, а не кот, извините, в мешке».