Прошедшие войны

— Так точно, товарищ Погорелов! Какая мысль! Какая идея! — Чтобы на него никто не дышал… На руках носите. Понял, хрен вонючий?

— Так точно! Все понял!.. Все сюда! Быстрее за доктором… Живее — ублюдки!

Как историческую редкость Арачаева несли долгое время на носилках. Потом погрузили в утепленный кузов грузовика и перевезли в какой-то лазарет. Там он пролежал несколько дней. Состояние его здоровья было тревожным. Днем и ночью персональный врач и несколько фельдшеров наблюдали за ходом лечения.

Каждое утро в отдельную палату, где лежал Цанка, заходили несколько человек в гражданском и спрашивали у врача:

— Ну как он?

— Пока особых изменений нет… Главное, что состояние не ухудшается. Наступила стабилизация, а это дает надежду.

— Когда его можно будет перевести в Магадан?

— Я думаю, что под присмотром врача — через несколько дней можно.

— Тогда готовьтесь. Вы персонально будете его сопровождать.

— Вы не узнали его фамилию?

— Пока нет… Надеемся на Вашу помощь.

— Вы понимаете, что здесь нет необходимых условий и медикаментов. При нормальном лечении, я думаю, что он быстро пойдет на поправку. Главное, что сердце у него молодое, здоровое.

В ту же ночь лечащий Цанка врач сел рядом с кроватью на стул, положил руку на грудь больного, заглянул в мутные глаза и сказал:

— Тебе лучше пока ничего не говорить, и ничего не вспоминать… Лучше все забыть, даже если помнишь.

На следующее утро Арачаева повезли в Магадан. Положили на лечение в центральный военный госпиталь, выделили отдельную палату, за ним ухаживала персональная медсестра. Началось интенсивное лечение: круглые сутки его кололи во все вены, во все тощие мышцы. Кризис миновал — он стал поправляться. Появился аппетит, а вместе с ним и тяга к жизни.

С началом выздоровления начались неприятные процедуры. Каждый день, кроме воскресенья, утром и вечером по два-три часа, Арачаева допрашивали два чекиста в военной форме.

Цанка им сотню раз рассказывал все, как было, кроме трех последних дней. Свое спасение он объяснял тем, что в тот момент не спал, а ходил к параше по нужде. Рассказал, что слышал надвигающийся шум, но не знал, что это такое. А после удара он чудом ухватился за бревно, а дальше ничего не помнит. Помнит, что еще несколько человек неслись по течению рядом с ним. Их судьбу он не знает.

Каждый раз допрос начинался с одного и того же вопроса: — Как фамилия?

— Арачаев.

— Имя, отчество?.. Год рождения?.. По какой статье сидит? Свою статью Цанка тоже не помнил. Однако после того, как определили фамилию, буквально через две недели сказали, что он сидит "за вредительство". На это Цанка только пожимал плечами и молчал.

Несмотря на грубость и хамство чекистов, в целом процедура была терпимой. Единственное, чего боялся Цанка, так это наболтать лишнего. Каждую ночь он в уме снова и снова прокручивал весь диалог, и на следующий день давал те же ответы: короткие, и в основном — "не знаю, не помню, не видел, забыл". При этом всегда в ход шло то, что он очень слабо знает русский язык. Цанка до того сильно стал коверкать русские слова и говорил с таким акцентом, что сам удивлялся своему мастерству.

Вместе с тем, по сравнению с прошлым, эта жизнь была полна блаженства и комфорта: здоровье шло на поправку, хотя Цанка всячески пытался не показывать это. Было сыто, тепло, уютно, а главное — вокруг него появлялись только четыре человека: лечащий врач — молчаливый мужчина лет шестидесяти, медсестра — тоже вечно молчащая женщина лет сорока, и два дзержинца. Главное, что устраивало Цанка, — это то, что все его окружение — были люди в опрятной одежде и с чистыми руками. Эти люди не выполняли какой-то мифический долг — эти люди были просто на работе, и их работа оплачивалась, как в его колхозе за трудодень. Это устраивало Арачаева, и видимо не тяготило его окружение. Поэтому вскоре весь жизненный цикл стал монотонным, однообразно скучным, но приятным для Арачаева.

Через месяц допросы стали носить формально-протокольный характер. Теперь приходил только один работник НКВД — Авербах Карл Самуилович. Он молча садился на стул, не обращая внимания на Арачаева, заполнял какие-то бумаги, выкуривал несколько папирос, ходил, думая о своем, по палате, долго глядел в окно, часто поглядывал на большие карманные часы, и ровно через два часа своего присутствия, ничего не говоря, даже не смотря в сторону больного-заключенного, брал со стола свои бумаги и уходил.

Случалось, что у Авербаха бывало приподнятое настроение. Тогда он ходил по комнате, насвистывая веселые мелодии, спрашивал у Цанка о его Родине, родных, о быте и традициях. Уходя в такие дни, он обязательно угощал папиросами.

Вскоре Цанка стал без чьей-либо помощи вставать, ходить. Однако из палаты его не выпускали, и он строго выполнял все указания по режиму, пытаясь убедить всех в своей непогрешности и преданности.