Прошедшие войны

Однако не все было так спокойно и гладко. Появились новые страдания. Как-то ночью Цанка поймал себя на мысли, что он думает о женщине, о своей медсестре. Это были не только мысли — это была мужская страсть, давно позабытое желание. Постепенно это желание перешло в потребность. Внутренняя радость охватила всю сущность Арачаева — он снова стал жаждать любви, в нем в полный рост встала мужская потребность.

Своими жадными, глубоко впавшими синими глазами он скрыто часами облизывал тело желанной женщины. Боясь сорваться, Цанка кусал губы, до боли сжимал кулаки, вонзая в грубую кожу ладони ногти, но глаза, озабоченные, упрямо-хищные глаза оторвать не мог.

Женщина спиной почувствовала эту выпирающую, немую страсть. Ей стало неудобно, стеснительно. Она пыталась избежать этого пожирающего взгляда. Это безмолвная мужская похоть вызывала в ней массу противоречивых чувств: от глубокой брезгливости до простого любопытства.

И все-таки, как не силился Цанка, он не выдерживал: чувства любви и желания глушили всю осторожность и бдительность.

— Как Вас зовут? — наконец, не выдержав, спросил он после многих дней ухаживания медсестры за ним.

Она подошла вплотную к его постели и, нагнувшись, на ухо сказала:

— Татьяна Ивановна.

Арачаев еще что-то хотел спросить, но женщина поднесла к губам указательный палец и, показав на дверь, быстро вышла из палаты.

В тот же вечер она решительно зашла в палату и негромко, но твердо, красивым языком сказала:

— Молодой человек, товарищ Арачаев, за Вами круглые сутки ведется наблюдение, за Вами постоянно поглядывают и Вас подслушивают… Сейчас он удалился по нужде… Ничего недозволенного Вы себе не позволяйте. Вы, видно, человек воспитанный. Однако любой неверный шаг, и даже взгляд, — и Вы можете резко изменить свою судьбу… А может и мою… Так что будьте осторожны.

После этого диалога Цанка похоронил свои намерения, но в душе он стал ее любить и уважать еще больше, а смотрел он теперь на нее открыто, нежно и ласково.

Говорили они мало, больше глазами. Иногда во время процедур их руки соприкасались — и тогда Цанка мягко гладил шелковисто-белую кожу, поросшую мелкими водянистыми волосками. В такие моменты они тяжело дышали, краснели, отводили стыдливо глаза в сторону.

Позднее Цанка узнал, что Татьяна Ивановна Щукина родом из Ленинграда. Что муж ее был политзаключенным и что она приехала к нему на край света. Однако ее муж — профессор — умер в лагере. Узнал, что в Ленинграде у нее дочь-студентка, сын в школе, старая мать, и что она уже полтора года живет в Магадане.

— Почему Вы не уезжаете домой? Неужели Вы не скучаете по родным? — как-то спросил удивленно Цанка.

— Как не скучаю!.. Истосковалась я! — дрожащим голосом крикнула Татьяна Ивановна и, скрывая слезы, выскочила из палаты.

Щукина была значительно старше Цанка — ей было лет сорок. Магаданская жизнь сморщила ее открытое лицо, погасила взгляд ее больших темно-синих глаз, но не смогла сложить ее манеры, ее благородную осанку. Это была на редкость грациозная женщина. Она не была красавицей. Но в ней было женское обаяние. Ее походка, ее движения, взгляд, беседы — все было изысканно, в крови.

Обязанности медсестры не вписывались в ее натуру. Однако она все делала чисто, аккуратно, быстро — но это ей не шло. Она знала это, не любила, когда ее видели за работой санитарки. При этом Татьяна Ивановна строго следила за собой: ее халат всегда был свеж и поглажен, русые густые волосы аккуратно зачесаны, вымыты.

Взгляды Цанка не прошли мимо. Она стала пользоваться позабытой косметикой, заплетала недлинную, но толстую косу и бросала ее на невысокую, как у девушки, грудь.

Неизвестно, чем бы это все кончилось, только через три месяца одиночной палаты Арачаева перевели в общую. Здесь он встретил старого знакомого, Иванова Якова Петровича. В центральном госпитале заключенный Иванов — профессор — был главным специалистом по легочным болезням и туберкулезу.

— Арачаев, неужели это все правда?.. Какой ужас!.. Здесь об этом даже вольные боятся говорить. Так что смотри, ни слова, — говорил он Цанку, заведя его к себе в кабинет на обследование. — Тот, что рядом с тобой лежит, — его вчера положили… из блатных… Однозначно — их человек. Он ничем не болеет… Так что смотри… А в общем — у тебя дела неважные. Тебя надо основательно лечить… Малейшая простуда, и осложнения неизбежны. Кризис неизбежен.

Более полугода лежал Цанка в общей палате. Менялись окружающие люди — приходили одни, уходили другие. Но ни с кем Цанка не завел душевной беседы. Он всех остерегался, хранил молчание и покорность. Здоровье пошло на поправку. Он набрал вес, на лице заиграл румянец, заблестели глаза.

В начале февраля его неожиданно перевели в прежний корпус. Его снова положили в отдельную палату.