Прошито насквозь. Прага и Будапешт. 1970

Они обошли вокруг храма, делая остановки в некоторых местах и стараясь наглядеться на него вдоволь. Ева ничего не говорила, лишь сжимала его локоть и взволнованно дышала, а на ее губах мелькала едва заметная улыбка.

– Здесь очень красиво, – сказала она, когда они ехали обратно. – Я имею в виду, вообще в городе. Необычайный город. Ты давно здесь живешь?

Адам взял ее руку и поцеловал самые кончики пальцев, но промолчал. Они доехали до ее дома в полной тишине, и Ева даже подумала, что он не захочет подняться в ее квартиру – возможно, заданный вопрос был слишком грубым или пробудил неприятные воспоминания, которыми он не собирался с ней делиться. Они все еще были чужими людьми, и ничего друг другу не обещали.

Вопреки ее сомнениям, Адам согласился переночевать у нее – теперь такие ночи стали уже чем-то привычным. В ее шкафу появилась отдельная полка с его одеждой – она хранила у себя его рубашки, брюки и свитера, чтобы по утрам он мог переодеваться в новое.

Когда дверь за ними закрылась, и они оказались одни, он взял ее лицо в ладони и поцеловал в губы.

– Пора бы уже начать жить, да? Пятьдесят лет позади, самое время одуматься и начать жить по-настоящему, иначе можно совсем опоздать, – оторвавшись от нее, сказал он.

Новое пальто соскользнуло по плечам и упало на пол. Обещанное шерстяное платье, которое они также купили в магазине этим вечером, осталось где-то на пороге между спальней и прихожей. Сбившееся дыхание, быстрые поцелуи, неточные прикосновения, краткие объятия – все это сменялось и сливалось в одно непонятное пятно ощущений, с которыми никто из них не был знаком до этого. Они привыкли упорядочивать и планировать каждое действие, и теперь лихорадочность и торопливость стали для них чем-то новым и волнующим. Еве казалось, что у нее болезненный жар, который обычно бывает при простуде или гриппе, ей не хватало воздуха, а сердце билось слишком быстро. Все то, что в другое время показалось бы неприятным или опасным, теперь приносило удовольствие, и Ева не сомневалась в том, что именно сейчас чувствует себя по-настоящему живой.

Потом, когда они отдыхали, лежа на смятых простынях, Адам заговорил.

– Я живу здесь с сорок шестого года. Мне предлагали быть свидетелем в Нюрнберге, но я решил, что с меня хватит этой военной грязи. Отказался и уехал подальше – так далеко, как только смог. По тем временам Прага казалась лучшим вариантом – здесь было сравнительно тихо, и я смог найти работу. Вначале лечился на водах, но, по чести признать, помогло не очень. Потом начал ту жизнь, которой жил до сих пор. Не сразу конечно. Вначале пристроился в закусочную. Дальше пошел менять места работы, пока не остановился здесь. Купил квартиру. Все как-то сложилось и улеглось.

– Но ведь ты не мог больше двадцати лет совсем ничем не увлекаться? Даже у меня были какие-то любимые занятия.

– Я любил заниматься сексом, – пожал плечами он. – Чисто физически это любят все.

– А не физически?

– Пожалуй, любил еще читать книги и смотреть кино – это помогает притвориться другим человеком. Особенно книги. Пока читаешь, как-то не думаешь о себе, а воображаешь себя героем сюжета. Не обязательно главным – просто выделяешь того, кто тебе близок, и на время влезаешь в чужую шкуру. Не всегда успешно, но всегда интересно поглядеть, куда тебя приведет автор. Есть еще кое-что из детства… иногда мне нравится зашивать дыры в обуви. Ну, знаешь, когда кожа отходит от подошвы по самому краю. Это было первым, чему меня научил отец.

Это было очень давно – еще до войны и лагеря. Адам и сам с трудом верил, что бывали такие славные времена, когда все казалось светлым и чистым, а будущее не предвещало беды. Он хотел стать сапожником, как и его отец. Как сложилась бы его жизнь, если бы не вмешались люди в форме? Адам привык гнать эти мысли прочь – то, что свершилось, нельзя изменить. То, чего никогда не было, уже не произойдет.

– Я старался делать это как можно реже. Мне от этого становилось больно, понимаешь? Жизнь до лагеря как-то поблекла и потерялась. Вроде бы, она должна была греть меня, но… я слишком много потерял. Из моей семьи никто не выжил в этой мясорубке, а все воспоминания неизбежно связаны с родителями, сестрами… Зашивать дырки в обуви – единственное, от чего я не смог отказаться.

Она положила голову ему на грудь. Ей все эти муки были знакомы – она сама переживала их каждый день.

Поэтому он понял причины ее бегства из Будапешта и не осуждал ее затворничество. Они походили друг на друга в своем одиночестве, и им не были нужны объяснения – все причины и так были известны.

– Старая привычка обращать внимание на обувь помогла мне найти тебя. Поэтому иногда я думаю, что, может быть, нашу жизнь кто-то планирует заранее.

Ева не нашлась с ответом и решила совсем ничего не говорить. Ей вдруг жутко захотелось рассказать ему настоящую правду о себе, но она не могла решиться на это. Было еще очень рано – у них оставалось два месяца, и она хотела провести их в полном спокойствии.