Просто мы научились жить

Конечно, они никуда не пропадали, эти сережки. Маша, которой не дали петь песню на закрытии игр, обиделась, и решила, что раз так – закрытия не будет вовсе. Но она и предположить не могла, что все пойдет вот так, и в краже обвинят Игоря. Надеялась спихнуть все на местных, а потом «случайно» найти сережки где-нибудь во дворе.

Все разрешилось. Лека сходила к директрисе, и, узнав, что та еще не успела перенести игры, предложила ничего никуда не переносить. И отдельно попросила Машу не наказывать.

– Сейчас для нее это урок, – сказала она, – а если накажем – она запомнит не урок, а наказание.

На том и порешили.

В финальном соревновании победила команда Игоря. Многие дети выглядели смущенными, но постепенно лед растаял, и на закрытии снова царило веселье и смех. Одной Леке было не по себе. Она то и дело смотрела на Игоря, ловила его благодарный взгляд, и думала о том, что юный мальчик оказался гораздо смелее и сильнее, чем она сама.

Когда все закончилось, и награжденные победители, перемешавшись с награжденными проигравшими, отправились делать торжественный круг вокруг детского дома, Лека вдруг отстала от всех и потихоньку пробралась в свою комнату. Упала прямо поверх одеяла, и лежала так, закинув руки за голову, пока не пришла Аллочка.

Она села на край кровати, деловито потрогала Лекин лоб, и похвалила игры.

И тогда Лека приподнялась, присаживаясь, взяла Аллочку за руку, и рассказала ей всю правду.

На следующий день эту правду знал в детском доме каждый.

Глава 4. Ненастье.

Дверь кабинета была старой, выкрашенной в ярко-голубую краску, и за полчаса сидения перед ней Лека изучила ее от верха до низа. Из-за двери то и дело доносились голоса – глухой и низкий Валентины Михайловны, и громкий и звонкий – Аллочкин.

Лека даже не пыталась вслушиваться в то, о чем они говорят – сидела на корточках, прижавшись спиной к стене, и ни о чем не думала.

Самое трудное для нее уже закончилось – и колотящееся бешено сердце, и глухая боль, и разочарование, и горечь. Все это было вчера, а сегодня не осталось ничего – только пустота и безразличие.

Она даже не вздрогнула, когда дверь распахнулась. Посмотрела снизу вверх на выходящую Аллочку, и ничего не сказала, даже когда та молча смерила ее взглядом и ушла прочь.

Почти сразу за ней вышла директриса и жестом пригласила Леку зайти. И та зашла, разминая затекшие ноги, села на стул, и принялась смотреть на маленький глобус, стоящий на полке шкафа.

– Алла Дмитриевна настаивает на том, чтобы немедленно тебя уволить, Лена, – слова директрисы долетали словно через вату, глухо и гулко, – остальной персонал не столь категоричен.

Лека пожала плечами. Ей было все равно.

– Скажи, есть ли хоть малейшая возможность вашего примирения?

И тогда Лека закрыла глаза, и в пустоту полились картинки, одна за другой, ранящие и разящие в самое сердце.

…Женька была моей первой настоящей любовью, – говорит она, и Аллочка отдергивает руку.

…Я согласилась, и мы вместе стали ставить стрип-шоу, – Аллочкины губы кривятся, а каждая клеточка на лице выражает отвращение.

…Были и наркотики, и алкоголь, и беспорядочный секс…

…А потом она умерла…

…И я сломалась…

Она рассказывала, уже понимая и видя, как слово за словом утекает из ее жизни Аллочкина любовь и дружба. Она рассказывала, зная, что будет больно, что своими словами перешагивает ненаписанную, но очень четкую черту, за которой притворяться больше будет невозможно. Она рассказывала, и видела перед собой строгий взгляд Игоря, и это давало ей силы.

Она говорила долго, подробно, ощущая, как обваливается с кожи бархатная кожура Леночки Савиной, обнажая горящую кровавую плоть Леки. Леки, которая знала, всегда знала, что она одна и никого нет рядом, но находила в себе смелость не бояться этого.

Леки, которая никогда ни под кого не подстраивалась и всегда являла себя миру в своем настоящем виде, каким бы отвратительным он ни был.

– Я думаю, такой возможности нет, – ответила наконец она, вспомнив, как встала после окончания ее рассказа Аллочка, как посмотрела на нее, и как оглушительно звенела до сих пор в ушах ее пощечина.

– Понятно. Лена, формально мне не за что тебя увольнять, но я все же хочу спросить: возможно, теперь ты захочешь уйти сама?

И снова, как раньше, как много лет назад, перед ней в полный рост встал выбор. Лека видела его так ясно и так четко, что, казалось, его можно потрогать рукой. Она может сказать «да», собрать вещи и тихо уйти, оставив все это позади, просто пойти дальше. А может ответить «нет» и бороться до конца. И в первом случае ей просто нужно будет зализать раны, и убедить себя в том, что еще не все потеряно. А во втором – собрать все силы, весь арсенал, всю смелость и лицом к лицу встретить адское количество боли, страха и отвержения.

Так что же сделаешь ты, когда выбор стоит – сдаться или идти войной на тех, кто еще вчера любил тебя, а сегодня начал ненавидеть?

Лена Савина сдалась бы. Лека не сдавалась никогда.

– Нет, – сказала она, чувствуя как сжимаются между собой пальцы рук, – сама я не уйду.

Валентина Михайловна посмотрела на нее с жалостью.