Просто жизнь

— Вернулась с Кавказа — будто опоена чем-то. Она и раньше, шалава, взбрыкивалась, но так — никогда.

— Не понимаю, о чем говорите, — сказал Алексей.

— Врешь небось?

Алексей вспомнил Веркин наказ, храбро ответил:

— Зачем мне врать!

Инвалид отшвырнул окурок, вдел руки в ремешки на деревяшках.

— Ты, браток, ей мозги не пудрь. Пускай живет, как жила.

Алексей промолчал. Ловко работая деревяшками, Веркин брат покатил по улице, выбирая места посуше. На душе сразу стало тревожно, в лицо бросилась кровь.

Татьяна, как только он вошел, спросила, не тая любопытства:

— Про что с Веркиным братом гутарил?

— Просто покурили.

— Из окна смотрела — вспыхнул.

— Жарко было.

Татьяна кивнула, и Алексей не понял — поверила или нет. После ужина она достала карты, предложила перекинуться в подкидного дурачка. Алексей покосился на окно: «Время еще детское». Анна Гавриловна внесла керосиновую лампу. Дедок сидел на лавке, прислонившись спиной к печи, шевелил мохнатыми бровями, что-то бормотал.

— Ты чего? — спросила Татьяна.

Дедок конфузливо шмыгнул носом.

Алексей продул три партии подряд. Татьяна поиграла глазами.

— Вон как тебе в любви-то везет.

«Знаю!» — чуть не выкрикнул Доронин.

Она предложила сыграть еще, но он снял с гвоздя шинель.

— Прогуляюсь.

— Мне тоже надоело сидеть.

«Влип», — подумал Алексей.

Они вышли, постояли на крыльце.

— Тебе куда?

— Туда, куда и тебе.

Алексей терпеть не мог липучих особ, грубо сказал:

— В контору пойду — поработать надо!

Татьяна не обратила внимания на грубость, призывно рассмеялась.

— Смотри, весь ум изведешь на писанину — ни на что другое не останется.

— Придется обойтись без другого! — насмешливо выпалил Алексей и сбежал с крыльца.

На дне балочки лопотал ручей, неподалеку клокотала речка, с плеском бухался подмытый водой дерн. За балочкой смутно виднелись кургашек с приплюснутой верхушкой и кусты. Прошло пять, десять минут — Верка не появлялась. На хуторе брехали собаки. Беззлобный, ленивый брех напоминал уже потерявшую остроту ссору казачьих женок, когда израсходован весь пыл, надо бы повернуться и уйти, да самолюбие не позволяет: вот и приходится говорить слова, от которых никому ни жарко ни холодно. Пронзительно и тоскливо вскрикнула какая-то птица. Чуть в стороне от хутора, около фермы, качался, тревожно помигивая, огонек, и Алексей вдруг подумал, что в эти минуты кому-то так же одиноко и тоскливо, как ему. Верки все не было. Алексей решил, что пошел, наверное, не той тропкой, хотел вернуться к ракитам. В это время послышались торопливые шаги.

— Заждался? — Верка протянула бидончик, наполненный пенистым молоком. — На ферму бегала. Ниловна иной раз позволяет чуток домой отнесть.

— Разве в твоей семье нет коровы? — удивился Алексей.

— Тольки коза. Испей-ка колхозного молочка, милок. Не молочко — сласть.

— Лучше племянникам отнеси.

Верка улыбнулась.

— Дома ишо целый жбанчик. Сегодня два раза доить бегала.

Алексей выпил ровно половину.

— Остальное тебе.

— Не откажусь. Люблю молочко: от него сила и сытость. — Верка выпила, провела рукой по губам. — Как разбогатею, обязательно корову куплю. У нас до войны дойная была, да продали.

— Почему?

Верка помолчала.

— Папаня сбег, а маманя дюже хворала, все по докторам ездила. На это, милок, деньги были нужны.

— Я думал, твой отец на фронте погиб.

Верка поправила платок, чуть слышно вздохнула.

— Нет, милок, сбег. От хворой жены сбег. Я тогда ишо в школу ходила. Всего три класса отучилась — больше не пришлось. Братан на срочной был, а евонная половина уже в те года подолом полоскать начала — все в станицу, будто по делам, ездила, где тот кобель, что посля полицаем сделался, кладовщиком работал. Маманя то в больнице, то на печи, племяши-двойняшки — голодные, немытые, в соплях. Заставила меня жизня хозяйство на себя взваливать. Двенадцать годков мне в ту пору было.

«Глядя на нее, не скажешь, что живется ей так трудно», — подумал Алексей, любуясь Веркой. У другой от такой жизни потускнели бы глаза, почернело бы лицо, посеклись бы волосы, изменилась бы стать. А она, Верка, восхищала молодостью, силой, красотой — той красотой, которая и немощного старца принудит остановиться и посмотреть вслед.

— Так и будем стынуть? — спросила Верка.

Алексей с готовностью раскинул руки. Она рассмеялась.

— Погодь. Сперва про Таньку скажи.

— Что сказать?

— Пондравилась или нет?

Алексей хотел солгать, но признался:

— Хороша!

Верка кивнула.

— Кабы охаял, не поверила бы.

— Почему? Как говорится, на вкус, на цвет — товарища нет.

Верка помотала головой.

— Красивость, милок, завсегда красивость.

В памяти возник Татьянин взгляд, призывный смех, от которого покачивались в ушах серьги и позвякивало монисто — мелкие серебряные монетки, искусно припаянные к тонкой цепочке, вспомнилась смугловатая нагота, просвечивавшая сквозь ткань исподницы, тихий, разочарованный вздох.

— Уж очень липучая она.

— Виснеть?

— Можно и так сказать.

— Взамуж хотить!

Алексею вдруг стало грустно-грустно.

— А ты, хотя и сватают, не торопишься.

Верка сколупнула с его шинели комочек присохшей грязи.