Просто жизнь

— Ошибаешься! — с живостью возразил Галинин. — Мой наставник-архиерей неоднократно подчеркивал, что и в богословии не исключается возможность непрерывного углубления в постижении религиозной истины, освещения истины с разных сторон.

— Получается полная ерунда! — воскликнул Ветлугин. — С одной стороны, теологи утверждают, что «богословие не доводит своих положений до степени чувственно-осязательной наглядности, как это наблюдается в науках естественных, и не сообщает им характера логической принудительности и очевидности, равно как и математической точности и доказательности», с другой же стороны, они заявляют, что исторические факты могут получить наглядность и очевидность лишь тогда, когда они переживаются нами, составляют наше сердечное расположение. В результате — абракадабра: исторические факты, оказывается, могут быть охвачены не разумом, а только сердцем.

— Это главное в вере! — торжественно изрек Галинин. — Веруют не умом, а сердцем.

— Эх, Володька, Володька. — Ветлугин покачал головой. — Ведь ты не какая-нибудь забитая темнота, ты все должен понимать. Вспомни-ка, сколько злодеяний, одно страшнее другого, совершила церковь, сколько было пролито крови!

Галинин подумал.

— Отрицать очевидное не в моих правилах. Но есть и другая чаша весов. Как много прекрасного, земного создано во имя бога и Христа. Полотна Рембрандта, Греко, Тициана, Рубенса, скульптуры Микеланджело, иконы Рублева, фрески, величественные храмы, не сравнимые по красоте ни с чем. Только на одной нашей Руси сотни таких храмов! Скольких людей, чьи имена никогда не позабудутся, вдохновила жизнь Христа. За два тысячелетия всякое бывало. Среди пастырей были, есть и будут разные люди — и ревнители веры, и отщепенцы. Почему же атеисты охотно и пространно рассуждают о плохом, что сделала церковь, и лишь вскользь упоминают о ее благих делах?

Все это Галинин проговорил с надрывом, с отчаянием в голосе.

— Замутил себе голову, — сказал Ветлугин, — до сих пор очухаться не можешь. Философия, история, естествознание — все это отрицает учение Христа.

Галинин отвел в сторону глаза.

— Кто может поручиться, что открытия, провозглашенные сейчас истинными, по прошествии многих-многих лет не окажутся ложными?

— Любопытно, любопытно… Ты, оказывается, к тому же и философ?

— Просто считаю: в мире все относительно.

— Даже бог?

Галинин хотел сказать: «Познание бога часто вне человеческого понимания», но неожиданно выпалил:

— Прочитал Библию?

— Нет! — отрезал Ветлугин и пробормотал: — Куда же подевалась эта фельдшерица?

Галинин усмехнулся.

— Тебе это в диковинку, а я уже привык. В медпункте, как в сельмаге, иногда весь день обеденный перерыв.

— Жаловаться надо!

— Жаловались. Приехала комиссия, пожурила этих теток, и все. Местные жители к ним домой бегают. У продавщицы, говорят, в сенях ящики с водкой и папиросами стоят. Там она и торгует. А фельдшерица, не отходя от печи и корыта, таблетки раздает и больничные листы выписывает. У Лизы кровохарканье, надо бы укол сделать, а медпункт то ли откроется, то ли нет.

В голосе Галинина были тоска, безысходность. Ветлугин решительно сказал:

— Потопали к фельдшерице!

Галинин кашлянул.

— Тебе она, конечно, все, что попросишь, сделает, а меня турнет.

— Не посмеет!

Они шли гуськом, перескакивая с чурбачка на чурбачок, предусмотрительно раскиданных кем-то на этой превратившейся в сплошное месиво тропинке. Ветлугин был в полуботинках и, прежде чем прыгнуть, долго примеривался. Мальчишки и девчонки прорывали канавки, отводя от изб воду. Лопаты в их руках казались огромными, но работали они сноровисто, и Ветлугин подумал, что сельская ребятня с раннего детства приучается к физическому труду, и это, несомненно, хорошо.

— Я слышал, у тебя неприятности были, — неожиданно сказал Галинин.

— Какие неприятности?

— Прихожане рассказывали: директор школы тебе выговор из-за меня сделал.

Ветлугин улыбнулся.

— Не беспокойся! Я сумею постоять за себя.

Фельдшерица вышла к ним в фартуке, испачканном мукой, с остатками теста на пальцах. Выслушала Ветлугина, дала ему таблетки. Покосившись на Галинина, процедила:

— Управлюсь с делами и приду.

— Поторопитесь, пожалуйста, — сказал Ветлугин.

Фельдшерица вздохнула, молча сняла фартук…

Ветлугин шел домой и думал: «Почему так бывает в жизни? Почему сын атеистки, в недавнем прошлом сам атеист, обрывает те нити, которые связывают его с настоящей жизнью, уходит в мир мистики, грез? Что толкает его туда — душевная неразбериха, жажда наживы, страх, неуверенность в себе или стремление открыть еще не открытое, познать еще не познанное? Я атеист и понимаю: бога нет, как нет и не было чудес, которых не могла бы объяснить наука. Разумеется, мне легко так говорить, потому что я убежден в этом. Но как вернуть к настоящей жизни, не унижая и не оскорбляя, верующего — и не какого-нибудь темного старика, а человека умного, начитанного, который, как и ты, был на фронте, жил честно и всегда будет жить так? Не слишком ли непримиримо мы, атеисты, относимся к людям, избравшим Христа своим наставником? Не слишком ли иронизируем над тем, что им дорого?»