Просторный человек

— А, племе́нник! То-то, я гляжу, без чемоданчика. Дома она, Паня-то, дома, огород копает.

— Далеко это?

— Рядом тут. Санаторию пройдете и…

У человека было темное лицо со светлыми морщинами и яркие синие глаза, под стать рубашке.

— Тепло-то, а? — кивнул он на лес, включая в это «тепло» всю зелень, синеву, все пробуждение трав, папоротников и мхов.

Вадим улыбнулся и тоже кивнул — в смысле, что они поняли друг друга. И почему-то осталась на донышке души лужица света. Ма-а-ленькая такая, она долго не сохла.

А лес незаметно перешел в парк, дорога — в аллею: липы, дубки, а дальше — кусты жасмина и жимолости, из-за которых, если хорошенько вглядеться, виден дом. И там, на балконе, может появиться молодая женщина, вся в каких-то легких оборках. Эта иллюзия давно прошедшего, но не забытого, овладела им.

…Я играл в песок возле этих кустов, а она, чтобы позвать меня, выходила на балкон…

Но оттуда метнулась совсем другая — румяная, крепко сбитая, и резким, птичьим голосом, какой услышишь лишь на Украине, крикнула:

— Митя! Ой, Митя же! — И рассмеялась, и сбежала со ступенек, попирая их плотными короткими ногами.

И это опять сбило начавшую свой путь память, а может — фантазию. Но она приподнялась, зашептала что-то невнятное, отдавая Вадиму свой сбивчивый монолог.

Мою сестренку звали странно: Калерия. Говорят, она родилась такой красивой — с темными волосами до плеч, безо всякой красноты на лице и сморщенности, — что няня, помогавшая домашнему врачу, неосторожно воскликнула: «Такие красивые не живут!» Может, поэтому матушка так нежила ее: «Леля, Леля» (не ё, а е), и все-таки она погибла, когда мимолетно прошла над страной холера — а уж ее ли не берегли! Только и позванивал тазик в мраморном умывальнике, что стоял в детской, — девочке мыли пальчики и ладошки. Да, она была слабенькая, тоненькая, летящая. Леля. Я очень плакал.

Вадим остановился в печали и смущении возле дома с колоннами.

— К нам новый отдыхающий? Здравствуйте!

Он не заметил молоденькой и тоже синеглазой девушки, в белом халате. Она вышла, видимо, из боковой дверцы дома, которой прежде здесь не было. (Ах, как он помнил этот, именно этот дом!)

— Отдыхающий, прошу ко мне.

Вадим объяснил, кто он и к кому, и девушка, зардевшись, сказала:

— Это я вашей маме писала за тетю Паню. — И улыбнулась, показав детски широкие лопаточки зубов. И потопала, чуть криво ставя ноги, вместе с Вадимом мимо неуклюже прорубленной боковой дверцы — по другой аллейке, которая, как он понимал, выводила в поля и к деревне. Девушка эта была совсем девочка с пушистыми волосами, со слабыми еще косточками.

— Какие вы тут все синеглазые! — засмеялся он. — От речки, что ли?

— А и верно, у нас тут и озеро Синее называется, и речка — Синеречка, и деревня тоже, — доверчиво закивала девочка. — А вы, наверное, моего папку встретили. В новой рубашке, да?

— Встретил.

— Ну, до свидания. — Она кивнула и побежала назад. Маленькая сестричка. Медсестричка. Тоже, конечно, знала его отца.

Поле раньше казалось громадным, там клевер качал матово-розовыми головками, переплетенный диким горошком, и много было приземистых васильков — не таких, как во ржи, а будто другой породы. И пчелы жужжали, и цвиркали кузнечики, тоже маленькие, прыгучие. (Да что за память такая, будто из сна?! Будто привиделось и задернулось былью?)

Теперь же суглинистая распаханная земля волнами тянулась до самой деревни. Вадим пошагал тропой, по краю поля.

Странное это состояние узнавания не покидало и дальше. Он не спрашивал, где живет тетя Паня: увидел женщину, рыхлившую граблями землю (грядки среди редких вишневых кустиков), остановился. И как только разогнулась она, глянула, как улыбнулась, показав короткие желтоватые зубы и бледные десны, — сразу подумал: знаю. Знал всегда. И потрескавшиеся губы эти, и дубленую кожу лица, и жиденькие к старости, уже не русые, а пегие, иссеченные волосы, поверх которых темная косынка, завязанная позади.

— Тетя Паня!

— Соколик ты мой! Заходи! Давно жду!

Ступеньки крыльца — доски, мытые добела. Вадим помнил тепло дерева под босою ногой.

И душистые сенные сени, прикрытая дверь на двор, оттуда скотный запах, и уж точно известно было, где корова стоит, где загончик для поросенка; и помнил железную скобу, и скрип другой двери — той, что отворялась в человечье жилье.

А в жилье, в широкой и светлой горнице, в правом углу, за длинным столом сидел и смотрел на вошедших, нет, не на вошедших, а именно на Вадима — человек его примерно лет, по-городскому и к тому же нарядно одетый (особенно галстук — нужной ширины и расцветки), и все же — местный. На кого-то похожий (тоже, тоже, опять!). Смотрел неотрывно совершенно рыжими, широко посаженными глазами.

Вадим поздоровался. Тот едва кивнул в ответ, поглощенный созерцанием.

— Вот и встретились, — приветливо заговорила тетя Паня. — Вот и довелось. Подойдите, подойдите дружка к дружке, ну-ка те.