Просторный человек

— Ну и что? — растерялся Вадим, не поняв причину этих скачков. Ему показалось, что рыжеглазый Олег просто бахвалится перед ним своими познаниями. — Так что же этот князь? — снова спросил он собеседника, который недобро, опять будто с трудом сдерживаясь, глядел на него.

— А то. Он придумал такую схему — дианиалогию.

— Что это значит? — вырвалось у Вадима с недовольством (от бахвальства этого? от напора?).

— Я, конечно, извиняюсь, может чего и не так говорю, я ведь, знаете, всего-навсего слесарь. Здесь, в санатории, работаю. Так что латыни там всякой и греческого не изучал. Но «дианийя» по-гречески — это ум. Так дианиалогия — это, значит, такое учение об уме, о познавательных способностях. Улавливаете? Князь этот считал, что знай, мол, сверчок свой шесток.

— То есть?

— А вот так. Есть у него в этой схеме пять сфер — от «животной тупости» и до «сферы духа»… но, заметьте, человек не может вырваться из своей сферы. Он может лишь развивать способности внутри данной сферы, которую ему определила природа. Понятно? Усекаете мою мысль?

Вадим понемногу начинал «усекать». Речь, видимо, шла о том, что так называемый слесарь хотел вырваться в другую сферу и не был уверен… Нет, ерунда, был уверен в своих способностях, но что-то мешало ему.

— Но я не совсем понимаю, что  в а м  этот князь?

— Не он же один! И американец этот, и… вы. Вы тоже!

— Нет, я ничего такого не утверждаю, не подтасовывайте! — рассердился вдруг Вадим. Почему он, в самом деле, должен тут заниматься больным самолюбием чужого ему человека, да еще недружелюбно настроенного?!

— Но вы же сказали — разные способности…

— Что я, соврал, что ли? Это же очевидно! Вы как учились в школе?

— Слава богу, на пятерки!

— Зубрили, что ли?

— Нет, не больше других.

— А другие тоже на пятерки?

— Ну да! Еще чего?!

— Значит, вы были способней?

Рыжие глаза по-рысьи блеснули: вся теория повернулась в его сторону. Хорошо. Но, видно, не очень. Что-то не так. Вадим ждал вопроса, и вопрос последовал:

— Отчего же я — слесарь, а вы, к примеру, — ученый?

— При чем тут я?

— Очень даже при чем.

— Не вижу.

— Да выпейте, выпейте вы, — вмешалась вдруг тетя Паня. — А ты, Олесик, зря так. Все у тебя было — шел бы учился.

— Стоп, стоп, тетя Паня. Мы в другом, так сказать, ключе ведем беседу. В теоррретическом. Ну так — за нас, что мы — разные.

Они выпили, пожевали хлеба с медом: эх, тошно это — мед под водку.

Вадим захмелел быстро и тяжело. Не надо было гнаться за этим рыжеглазым: ну вливает одним глотком, и ладно. А теперь что? Ему было трудно держаться в рамках. Потому что хотелось уйти отсюда. Вернее, нет, от тети Пани — нет. Но этот… Тетя Паня — она будто мама. Не  е г о  мама, то есть не Варвара Федоровна, а вообще. Добрая.

…С чужими, гордыми                      не пей, сынок, вина.И тайной речи их                          внимай не без опаски.Ах, все так близко                          к пагубной                                           развязке…Над миром так                       натянута струна.

Нет, это не туда и не о том.

Вадим лег головой на руки, и поплыли облака, небо над горами, а перевернешься — сверху море, — чуть раскачивается огромная чаша его, и это, может быть, теперь, а может — две тысячи лет назад. Чаша его. Зелено-сиреневая чаша его. И скала. У края чаши. Что так близко край? Уже долетели? Но крылья еще держат, еще не потерлись перья, и можно бы дальше. Но что-то мешает. А, вот что: рыжий этот взгляд в упор. Как на мушку взял.

— Захмелел, а?

— Да, что-то…

— Или так, для прикиду?

— Мм?

— Может, прикидываешься, говорю, чтоб избежать.

— Чего избежать?

— Беседы. Точнее — истины.

— Какой?

— О чем говорили-то — помнишь? Так вот, мы могли бы быть совсем одинаковыми. А не получилось. Почему? Можно так выровнять эти, ну, гены, что ли?.. Чтоб совсем одинаковые?

Он тоже, кажется, был пьян. И злился. Все еще злился. На что?

— Я не хочу… не хотел бы быть одинаковым с вами! — сказал Вадим и заносчиво поднял голову. — Простите, я не хотел бы!

— А мог!

— Почему это?

— Да вы закусите, мальчики. Вот сейчас я маслица дам.

— Постой, теть Пань. Так, спрашиваешь, почему мог бы? Потому что ты тоже похож на него. И я похож.

— На кого это я похож? Кроме отца, разумеется?

— Хм! — впервые улыбнулся Олег, широко и недобро. — Так ведь и я на него же.

— Как это?

— Как и ты. Я его сын, понял. Так что вот, братик. Не очень заносись.

Вадим вскочил с головой свежей, будто и не пил:

— Врешь ты все, гад!

— Так я тебе не по нраву? — вдруг захохотал Олег. — Во, как подкинуло! Чем же я тебя не устроил-то, а? — И перешел на шепот: — Чем я тебе не брат, а? Чем?!

Белые его зубы с золотой коронкой обнажились, как у зверя, готового к прыжку; мутные бешеные глаза прояснились, и светилась в них открытая ненависть.

Бросится! Такой бросится, перегрызет глотку!.. А из-за чего? Это я… это я мог бы… Мой, мой отец уезжал к нему. А сперва — к его матери, чтобы он потом появился, гад такой. Гад! Он про отца наврал. Что-то еще тут есть. Другая корысть. Отец не мог… Мы почти ровесники с этим… Олесиком!.. Нет, нет!