Просторный человек

Владислав поднял руку, остановил такси, подбежал, сел рядом с шофером и уехал.

Ася постояла, всхлипывая, посреди площади. Потом быстро и резко успокоилась, зашагала к дому.

Через несколько секунд догнала ее, подкатила машина, муж раскрыл дверцу, поднял упирающуюся Аську («Я сама дойду!» «Я знаю дорогу», «Я не боюсь!»). И вот, как ни в чем не бывало, они едут на заднем сиденье, он обнимает ее за плечи, бубнит у самого уха:

— Дурочка, очень глупая. Знаешь, Аська, это противоестественно.

— Что?

— Ну, такая естественность. Кто тебе сказал, что так можно? Бабка же у тебя вон какая осторожная. Прямо как дикая утка в охотничий сезон.

— Господи, с чего ты взял?

— Вижу. Я, брат, тоже не дурак. Знаешь, что она мне ответила, когда я заговорил о въезде к вам? Не знаешь? И не догадаешься.

— Скажи.

— Пожалуйста. Она ответила: «Только я вас не пропишу здесь». Ясно? — и засмеялся зло.

Ася как-то удивительно легко помирилась с ним, признала его правоту. Но дальше — больше, изо дня в день…

Не цвета одни и запахи — и звуки тоже (поздние приходы из редакции, — Алина и Сашка спят, а он — стук, стук каблуками!).

И осязаемые жесты. Вышел, озабоченный, из своей комнаты, она — в кухне; что-то ему надо здесь, — задел плечом. Оглянулась, ожидая кивка, улыбки; он иногда как бы пародировал грубое заигрывание (а может, ему такое было свойственно — ведь ни Костик, ни какой другой человек в эту роль не вошел бы). Оглянулась с улыбкой — натолкнулась на озабоченный профиль, четкий, как отчеканенный на монете. К ней этот толчок не относился, скорее — к мебели: не заметил даже.

Но хуже всего, когда рядом — Алина. А  о н  ведь не понимает этого.

— Асёныш, как ты моешь посуду? Донышко с обратной стороны потри!

И — склоненная вбок голова и поднятая бровь Алины. Никто, кроме Аси, и не прочитал бы за этим высокомерного удивления: «Вот как? Очень интересно!» И движения той же седой головы, наклон в другую сторону: «Хм! Мелковато. Мел-ко-ва-то».

И как заметно при Алине его чтение газет во время Асиной уборки, перестановки стола, тяжелых кресел. Ему почему-то удобно читать, не отвлечься на помощь. Неужели никогда никто не сказал ему, что так — неловко, нельзя?

И наконец, крохотная заминка за столом: он приносил из своего редакционного закрытого буфета то угря, то ветчину, то красную рыбу. Был горд этим и сам любил — чтобы всласть. Гурман, что делать!

— Каков угорек, а? У нас есть лимон? Вот хорошо. Спасибо, Ася. Ведь вы знаете, милые мои женщины, что лимон подается к рыбным блюдам вовсе не для вкуса.

— А для чего же?

— А для того, Асёныш, чтобы вытирать губы. Чтобы снять с них рыбный запах.

Или:

— Я там в холодильник положил шпикачки, я их приготовлю сам. Вы не обидитесь?

— Что ты, Слава, буду рада.

— Ну, а я и тем паче. Я ведь не кулинарка.

— Да, да, раньше этим даже гордились. Теперь, правда, другой поворот… то есть крен.

Разве нельзя было без этого «крена»? Приготовил — и все.

И в этот раз — как обычно, за столом:

— Возьми, Ася, вот этот кусок. Я больше всего люблю такую рыбу, чтобы и жирная и не очень соленая. А цвет каков, а? Жаль, хлеб суховат! Надо бы тебе сбегать, ну да ладно.

И вдруг Алина — прямо по расшлепанным в наивном и доверчивом довольстве губам:

— Как странно: едим и говорим о том, что едим. Какое-то масляное масло.

Он стиснул зубы, смолчал. Ася отчаянно покраснела и тоже промолчала.

У Алины тяжелый характер, но тут в самом деле что-то не так. В их доме такого не бывало. А неловко-то! Ведь такой человек образованный, неужели ему сказать двум куда менее значительным женщинам нечего? Или не считает их достойными?

После этого Алина несколько дней не выходила к общей трапезе: видно, ей было стыдно своей несдержанности. Так старалась не показать подлинного отношения, и вот — прорвалось!

Но он помирился первым. Принес из редакции верстку своей статьи, разложил на столе в кухне, позвал Асю, постучал к Алине:

— Александра Ивановна! Я хочу почитать свою работу, если согласитесь выслушать.

— Спасибо, Владислав Николаич, с большой охотой.

Статья (ну, не совсем статья, он и сам сказал, что не умеет определить жанра) была о новом поколении людей (о детях то есть), которые не удивляются прекрасным машинам, полетам в космос.

«Дар удивления надо воспитывать!» — писал он.

И Ася не понимала: как можно заставить человека (тем более ребенка) удивиться, если ему не удивительно.

— Тебе что-то неясно, Ася? — прервал себя Коршунов.

— Нет, нет… Только я думала, что дар — это то, что подарено… от природы.

— Ну?

— А разве это можно воспитать?

— Можно, даже должно. Ну, не воспитать, а поддержать, помочь, если, этот дар есть.

— А если нет?

— Не знаю, чего ты хочешь?! Ты не следишь за ходом мысли, а выхватываешь случайное. Тебя, наверное, тоже никогда не удивлял транзистор. Я же вижу — ты ни разу не прикоснулась к нему!

Ася смутилась: в самом деле, как она может спорить с ним, судить, ведь он такой умный! А транзистор… да, верно, почему-то ей неинтересен.