Просвещение продолжается. В защиту разума, науки, гуманизма и прогресса

Вторая причина Великой конвергенции, по Рэйдлету, – это лидеры. Мао не просто обрек Китай на коммунизм. Он явно страдал манией величия и по своей прихоти навязывал стране сумасбродные проекты вроде Большого скачка (с его огромными коммунами, бесполезными кустарными домнами во дворах и нелепыми экспериментами в сельском хозяйстве) и «культурной революции» (превратившей молодое поколение в банды отморозков, которые терроризировали преподавателей, управленцев и потомков «кулаков»)[244]. В период стагнации с 1970-х до начала 1990-х годов многими другими развивающимися странами управляли неуравновешенные самодуры с идеологическими, религиозными, племенными, параноидальными или эгоцентричными фантазиями, за которыми на второй план отходила обязанность повышать благосостояние граждан. В зависимости от степени сочувствия коммунизму их брали под свое крыло либо Советский Союз, либо Соединенные Штаты, руководствовавшиеся принципом «может, он и сукин сын, но он

наш сукин сын»[245]

. В 1990-х и 2000-х наметилась тенденция к распространению демократии (глава 14) и все чаще стали встречаться лидеры вменяемых, гуманистических взглядов – не только выдающиеся государственные деятели вроде Нельсона Манделы, Корасон Акино или Элен Джонсон-Серлиф, но и местные религиозные и гражданские активисты, работающие на благо своих соотечественников[246].

Третья причина заключалась в окончании холодной войны. Ее прекращение не только выдернуло ковер из-под ног у мелких диктаторов, но и свело на нет многие гражданские войны, от которых развивающиеся страны страдали с момента обретения независимости в 1960-е годы. Гражданская война – это гуманитарная и экономическая катастрофа: она разрушает промышленные объекты, растрачивает ресурсы, не дает детям ходить в школу, а менеджеров и рабочих лишает работы или жизни. Экономист Пол Кольер называет войну «развитием наоборот»: по его подсчетам, среднестатистическая гражданская война обходится стране в 50 миллиардов долларов[247].

Четвертая причина – глобализация, в частности резкий рост торговли, который стал возможен благодаря судам-контейнеровозам и реактивным самолетам, а также снижению пошлин и других барьеров на пути инвестиций и торговли. Классическая экономика и здравый смысл говорят об одном: чем шире сеть торговых связей, тем лучше в среднем живут люди. Поскольку страны специализируются на разных товарах и услугах, они могут производить их более эффективно, так что им не стоит слишком больших дополнительных усилий обеспечивать ими миллиарды людей вместо тысяч. В то же время покупатели, находя на всемирном базаре наилучшие цены, могут получать больше того, что им нужно. (Менее очевидна с точки зрения здравого смысла концепция «сравнительного преимущества», согласно которой все в среднем выигрывают больше, если каждая из стран будет продавать те товары и услуги, на которых она специализируется, даже если

покупатели могли бы сами их производить еще более эффективно.) Несмотря на тот ужас, который это слово вызывает у представителей многих частей политического спектра, глобализация, по мнению экспертов по развитию, стала для бедного населения планеты настоящей манной небесной. Дитон пишет:

Некоторые полагают, будто глобализация – это неолиберальный заговор с целью обогатить избранное меньшинство за счет большинства. Если так, то заговор обернулся полным провалом – или, как минимум, от его непредвиденных последствий стали лучше жить больше миллиарда людей. Вот бы все непредвиденные последствия оказывались такими благотворными[248].

Вне всяких сомнений, индустриализация развивающихся стран, подобно промышленной революции за два века до нее, привела к появлению условий труда, суровых по стандартам современных богатых стран, и вызвала бурю негодования. Романтическое движение XIX века отчасти возникло как реакция на «темные фабрики сатаны»[249] (как их нарек Уильям Блейк), и с тех пор ненависть к промышленности оставалась непреложной ценностью «второй культуры» интеллектуалов-литераторов, о которой говорил Чарльз Перси Сноу[250]. Больше всего в эссе Сноу его оппонента Фрэнка Реймонда Ливиса возмутил следующий абзац: