Против энтропии (Статьи о литературе)

"Всякий ищет свое, -- думал я. -- Собака кость с остатками мяса, мать удачи для сына, сын -- славы. Безумная женщина, не замечая любви мужа, стремится к другой любви. А чего ищу я? Ничего. Я люблю только точно писать жизнь, как пишет ее художник-реалист. Я хотел бы, чтобы мой потомок, удаленный от меня бесконечно, прочитав написанное мною, подумал: "А ведь он дышал и чувствовал совсем так же, как дышу и чувствую я. Мы -- одно!" И подумал бы обо мне, как о друге, как о брате. Но, Боже мой, чего же, в конце концов, я хочу? Не больше, не меньше, как бессмертия!"

Этими словами заканчивается рассказ Несмелова "Ночь в чужом доме": напечатан он был в августе 1945 года, за несколько дней до советской оккупации. Случайно ли такие слова оказываются в жизни человека последними? Несмелов, хоть и офицер, но в первую очередь поэт, хотел бессмертия -творческого, разумеется.

Вторая цитата представляется более важной, последнюю строфу из этого стихотворения уже приводила в своей статье "Чураевский питомник" в 1968 году Ю.В.Крузенштерн-Петерец, и сама потом не могла вспомнить -- откуда запомнились ей эти строки. Но стихи нашлись. Все в том же "Рубеже", полного комплекта которого по сей день не смогла собрать ни одна библиотека в мире.

ФОРМУЛА БЕССМЕРТИЯ

Какой-то срок, убийственная дата,

И то, что называлось мастерством,

Что смелостью пленяло нас когда-то, -

Уже фальшивит шамкающим ртом.

О, трупы душ в тисненых переплетах,

Чей жар остыл, чей свет уже потух, -

Что уцелело от посильных взлетов,

От непосильных творческих потуг?

Лишь чудаков над вашим склепом встретишь;

Но даже им, искателям пути,

Сверкающую формулу бессмертья

В остывшем пепле вашем не найти!

И только страсть высоким воплем меди

Еще звучит, почти не отходя,

Да голубые молнии трагедий

У горизонта небо бороздят.

Лишь вопль из задохнувшейся гортани,

Лишь в ужасе воздетая рука...

Лишь речь нечеловеческих страданий,

Как маяки, как искры маяка, -

Векам, в века!

Трудно сказать -- был ли Арсений Несмелов верующим человеком. Но обычной творческой ценой -- ценой жизни -- он бессмертие себе в русской литературе обеспечил.

ПОЧЕРК ПЕТРАРКИ

Лучшее, что мы можем сделать -- это правдиво выразить.

"Правдиво выразить" -- значит понять и

подробно изложить субъективно данное.

Карл Густав Юнг

Сперва эта книга называлась The Italics Are Mine.

Дело именно в заглавии, потому что вышла книга впервые в авторизованном английском переводе, хотя писалась, разумеется, по-русски*. Тут и начинаются разночтения, как начинаются они в любой книге, которую автор, издавая на разных языках, адресует разным аудиториям. Набоков, идеально владевший и русским, и английским, обстоятельно, по-набоковски, в своих воспоминаниях этот факт обыгрывает; говоря о своем загадочном "цветном слухе", даже пишет: "...ограничусь ... несколькими слонами о русском алфавите: латинский был мною разобран в английском оригинале этой книги"*. Но именно оригинал книги Берберовой был написан по-русски, и в нем содержалось ключевое слово не только заглавия, всей книги, а и ключ к феномену Нины Берберовой. Курсив.

Дело в том, что по-английски (как и по-французски) этот знаменитый типографский шрифт называется "италик". В русском же укоренилось пришедшее через немецкий латинское слово "курсив", когда-то означавшее один из вариантов скорописи. В начале XVI века слово обрело новую жизнь: венецианский типограф Альд Мануций назвал так своеобразный наклонный шрифт. Есть легенда, что Мануций скопировал этот шрифт с почерка Франческо Петрарки. Легенда ли? Разворачиваем "Ватиканский кодекс" Петрарки, воспроизведенный фототипическим способом в 1905 году и потому общедоступный. Никакая это не легенда -- перед нами самый настоящий каллиграфический курсив. Ну, а если и легенда, она часто лучше самой жизни. Курсив -- это и есть почерк Петрарки: причина и следствие меняются местами по необходимости.

Курсив. Он возможен почти в любой разновидности шрифта и своим легким наклоном вправо указывает на особое внимание, которого требует выделенный им текст. Может быть. Петрарка пользовался им, потому что, как обронил однажды Н.Б.Томашевский, он "был не только великим писателем, но и великим читателем"*. И ныне пользоваться его почерком почетно.

Когда венчал Петрарку вечный Рим,

То честь была взаимная обоим. (С.Шервинский)