Против неба на земле

– Когда человек уходит навсегда… Там, по прибытии… ему разрешают позвонить на землю… Один только раз… Кого выберет из отлетевшей жизни? Чей наберет номер? Следует озаботиться заранее.

От волнения высинивает ее глаза, как из глубин колодца. Мурашки прокатываются по спине:

– У меня нет такого номера…

Шпильман молчит, не желая признаваться. Затем откликается:

– У меня есть. Но звонить уже некому…

Событие отнимает силы, а потому они снова располагаются под деревом. Сидят. Поглядывают на телефонную будку.

– Какие глупости! Чего мы ждем?

– Ждем Наву, – отвечает Шпильман. – Которая может подойти.

– Что мы ей скажем?

– Что к разговору с любимым – там, в облаках – не опаздывают. Разговор с любимым надо еще заслужить.

Встает. Говорит решительно:

– Пошли. Хочу поглядеть на ежа.

8

Поднимаются на лифте. Заходят в номер.

– И правда, ежик…

Садится на пол, пальцем проводит по спинке:

– Почему не сворачивается?

– Он не боится.

Уточняет:

– Меня не боится?

Хочется ей угодить, но Шпильман сдерживается:

– Он старый. Ему не до этого.

Взглядывает на него: «Спроси – я отвечу». Затем начинает:

– В школе задали написать сочинение. О животных. Я выбрала ежика, стала выдумывать, как он пришел из леса, потыкался носом в дверь, и мы подружились. Пела ему песни, делилась сладостями и секретами, а он спал возле моей кровати, сторожил сны одинокой девочки, хранил ее тайны, отгонял пауков, которых боялась… Мама отправила меня в магазин, вышла на улицу, а ежик – настоящий, не выдуманный – сидит на ступеньках возле двери и ждет. Меня ждет! Словно вызвала его к жизни… Принесла домой, накормила; он бегал по балкону, залез затем в коробку и заснул. И я заснула, такая счастливая! Утром выхожу на балкон, а ежика нет. Где он? Куда сбежал? Как спустился по стене с третьего этажа? Сочинение осталось недописанным…

Поднимается с пола:

– Ежи, говорят, склонны к самоубийству. Ежи – они подвержены.

Берет Шпильмана за руку, разглядывает ладонь:

– Бугорок власти неприметен. Бугорок печали завышен. Линия ума проглядывает. Линия любви впечатляет. – Хмурится: – Линия жизни очень уж коротка…

– Линия жизни давно закончилась, – поправляет Шпильман. – В моем доме живет прорицатель, к которому съезжаются отовсюду, – каждому хочется заглянуть в послезавтра. Как увидит меня, так удивляется: «Ты еще жив? Отчего бы это?» – «Некогда, – говорю. – Мне некогда».

Идут ужинать.

Наполнены едой прилавки, кастрюли, блюда с подносами, – когда только успели наготовить, когда сумели разложить? По соседству с сослуживцами разместился Шпильман, ждет продолжения разговора. Поели, выпили кофе, беседуют на заданную тему. «Кто сказал, что жить надо экономно? Не уменьшают там, где можно увеличить…» – «Живу – значит желаю. Взамен потраченного появится иное, не хуже прежнего…» – «Бывает ли человек, обделенный желаниями?..»

Голос с трещинкой, который не спутаешь с другими:

– Это я. Тот человек.

Шпильман поворачивается к ним:

– Извините, но я опять подслушал разговор. И у меня есть добавление.

Смотрят на него с интересом – четверо мужчин, женщина.

– К старости, – начинает Шпильман, – к подступлению граничной отметки желания меняют свои направления. Повышается интерес к самому себе, к телу своему, к ощущениям. Восстанавливается способность удивляться.

Женщина глядит неотрывно, прикусив губу. «Отведи глаза от меня, ибо они волнуют меня…» Говорит, как требует:

– Поясните.

– Жизнь обрывается в незавершенности желаний, – не спросится ли с нас за это?

Мужчина в кипе возражает, как отталкивает:

– Смотря какие желания…

Она встает из-за стола, идет к выходу. Шпильман шагает рядом:

– Оставьте за мной привилегию – распахнуть дверь перед дамой. Тогда и я феминист. И я.

Спрашивает его неожиданно и врасплох:

– У тебя есть подруга?

Шпильман молчит.

– Вопрос снимается.

Шпильман отвечает с заминкой:

– Встречаюсь порой с милой женщиной. Может, старый стал и потому цепляюсь за нее, а может, это любовь…

9

…закрывая дверцу машины, замешкавшись, он повредил себе нос – в том краю, откуда приехал. «Конечно, – сказали в больнице. – Еврейский нос. Курносый – не повредил бы». Обыграл с удовольствием занятное происшествие: «Был он не замешкавшись. Был он задумкавшись». И порадовался на невозможное слово, несмотря на жгучую боль…

Живущий поодаль устраивается на скамейке у воды. Лицом к неблизкой звезде – колкой соринкой в глазу, утягивающей и усыпляющей, словно на сеансе гипнотизера.

Опускается туман на горькие воды. Белизной укутывает пространства. Заката нет, рассвета не будет, не предвидится, возможно, ничего, поражающего воображение. В воздухе порхают слова, которые незнакомы. Никто не бегает за ними с сачком, и они легонько опускаются на берег, ветром сдуваются в воду и уходят на дно, обрастая крупицами соли. В отдалении звонит телефон из одинокой будки. Долго звонит, настойчиво, затем умолкает.

– Арафель… – говорит, вслушиваясь, чтобы порадоваться без спешки на обретенное слово, без спешки погрустить об иных, ему недоступных. – Димдумим… Хошех-афела…