Против неба на земле

Это значит – разговор о той, которая ушла. В обретении невосполнимого. Теща интересуется подробностями семейной жизни дочери, Шпильман – детскими ее годами: так они достраивают образ.

– Жили мы плохо. Расходились хорошо. Доченька сказала: «Что же мне, разорваться из-за отца с матерью?..» Он же ничего в жизни не сделал, говорю. Не добился. Даже не постарался. А она: «Непременно надо добиваться? Он живет, и ему достаточно». Ни гвоздя, говорю, забить, ни полку подвесить: доля моя – таскать стремянку по жизни. В следующей жизни – чур! – стану мужчиной, а они пусть варят обеды. Ночью пришла ко мне в постель, сказала: «У меня есть муж. Я его выдумала и от него не уйду. Встанем утром, приготовим бутерброды детям, отправим их в школу». Я и подумала: ладно, поживу со своим еще…

– Это я, – говорит Шпильман. – Это меня она выдумала. Видела мои сны. Угадывала мои огорчения задолго до их появления. Молчала так, что хотелось рассказывать. Чувствовала жажду мою и приносила стакан с водой, хоть не просил. Сказала на прощание: «Я рада, что ты ко мне подошел. Тогда. У музея…»

Чтобы оценить чужие страдания, надо пройти через свои. У тещи-прелестницы некая затрудненность речи; слово противится произнесению, словно упирается согласными в нёбо и не желает выходить наружу:

– У страха, Шпильман, нет разумения. Как, впрочем, и у любви… При бедах, огорчениях, при любой печали она, большая уже девочка, ложилась в постель, обкладывала себя слонами-зайцами, наказывала Пухтелю сторожить всю ночь и затихала посреди верных друзей, выстроив до утра нестрашное детство…

…Пухтель, старина Пухтель, заштопанный на боку медведь, задремывал на своем посту, прикрыв пуговичные глазки, и спал тихо, посапывая носом, чтобы не разбудить подругу. Но стоило ему попасть в лес или в другую комнату, как он уже не посапывал, а храпел во сне и не давал спать никому, так храпел, словно эскадрилья тяжелых бомбовозов прогревала моторы. Даже муравьи разбегались по полянам от его храпа. Даже грибы не высыпались за ночь, а потому плохо росли и мало прибавляли в весе. Но на своем посту штопаный Пухтель лишь посапывал носом и не мешал спать…

– Я ей рассказывала сказки. Утром, при пробуждении. Чтобы оградить от дневных страхов.

– Я тоже рассказывал. На ночь. И она засыпала головой на моем плече…

…проснемся на рассвете, радость моя, пойдем в город, заглянем в лавку пряностей, окунемся в неопробованный мир, полный терпких чудес. Бергамот. Тимьян. Горький миндаль. Ада нет, моя хорошая, нет никакого ада на свете! По извечному Млечному Пути, ароматной тропой на полнеба, от густых, назойливых испарений взойдем наконец в те края, где властвуют легкие, неспешные дуновения, словно раскиданы на пути ворохи приворотных трав, по которым душа отыскивает путь в обитель просветлений. Ада нет, мое счастье, нет никакого ада в видимых и невидимых мирах! Есть только рай с дивными благоуханиями, которыми наслаждаться до бесконечности, ибо душе в Небесах даровано лишь обоняние. Ароматы навевают редкостные видения, ангельское многоголосие, недоступные прежде вкусы, – лишь осязания не требуется в раю, зачем в раю осязание? Каждой минуте свое дуновение, каждому мгновению светлые воскурения памяти: по другу, оставшемуся на земле, по слову, записанному на строке, по облюбованной тропинке в лесу, памятному закату – убережением от забвения. А ад – это облачко сожаления, и только. О прежней нечистоте своей, которая не позволит насладиться благоуханиями. Во всей их полноте…

Удел первых дней – лить слезы. Удел последующих – сокрушение. Белла прокашливается, выталкивая наружу очередные слова:

– Маленькая еще, она решила испечь для меня пирог. Взяла поваренную книгу. Пришла в магазин. Прочитала по складам: «Стакан муки, три четверти стакана сметаны, два яйца, соль, сахар по вкусу…»

Стоило бы посмеяться, хотя бы улыбнуться, но им не до этого. Кассеты сберегают ее голос, облик, походку – взглянуть невозможно. Дыхания ее не стало, лишь в шкафу – створки приоткрыть боязно – нетронутой обвисает одежда, и слабое веяние отлетевшей жизни, чистое, волнующее, не угасшее… – можно задохнуться.

Запахи прошлого запрятались в шкафу. Запахи будущего на подходе.

– Почему она ушла? Скажи, Белла.

– Ты эгоист, зять мой. Уйди ты прежде, как бы она страдала…

Шпильман молчит. Теперь и у него затрудненность речи, слову не пробиться наружу. Установить на балконе треногу, закрепить телескоп, высмотреть Истар, светлую красавицу Истар, затмившую великолепием всех девушек на свете, которая вознеслась невинной, ускользнув от притязаний падшего ангела, – сияет теперь звездой в созвездии Кима, оно же Плеяды. Может, и та, по которой тоскуешь, затерялась посреди созвездий, может, и та… Там, наверху, дефицит незамутненных душ.

– Не привязывай ее своей тоской, Шпильман. Дай ей уже освободиться. У нее свой путь…

…чтобы уйти навечно в облака, как в детстве уходят под одеяло, где запрятались слоны-зайцы, охраняет сон штопаный Пухтель и где нет больше опасений…

Охает от игольчатого укола в сердце: