Против неба на земле

Штанишки мятые, потертые, пузырями у колен. Рубашка заношена. Смыты спесь, чванство с кичливостью, а оттого неприметен в малости своей и незначительности, не по летам старообразен.

– Я знаю, куда ты собрался.

– И я знаю.

– Не иди туда, Шпильман. Побереги подругу.

Они уже внизу. Шагают, взявшись за руки. Становится на тропе, загораживая проход, смачивает глаза слюной для пущей убедительности:

– Там гады кишащие в затенье! Хулда. Шуаль. Нахаш Цефа. Рогатая ехидна Шафифон…

Обходят его. Идут дальше, не оборачиваясь, в глубины ущелья. Кричит вослед, срывая голос:

– Гад гада порождает! Мне ли не знать?..

Обмякает, обвисая плечами, уходит прочь, как на дожитие, заплетая ногу за ногу, сдутый, смятый, никакой. Словно ненавидимый, которого некому приласкать.

16

Ручеек прокладывает путь в негустой поросли. Зайцы шмыгают меж камней. Мелкая живность разбегается на стороны, чтобы схорониться в укрытиях от дневного пекла.

Ущелье суживается, перекрываемое скалой. Разлом в камне, узкогорлый проход, недоступный для тучных и боязливых. Сбросить одежды, натереться благовонными составами, ящерицей ввинтиться в теснины, оставляя себя, прежнего, у входа. Там, только там источник животворной воды: многие его искали, мало кто находил. Возле источника – камень, плита прогретая, на которой клубятся змеи. Туда ходили печальники Сиона, окунающиеся на заре, – очиститься от скверны, чтобы души не отбрасывали тени. Туда и их путь.

«Телефон бы не потревожил…»

«Не потревожит. Я его выключила…»

Протискиваются с трудом в тот разлом, царапая спины и грудь. Вновь берутся за руки. Шагают неприметной тропкой меж валунов, строгие и притихшие, без наслоений одежды, привычек, огорчений прожитых лет, Адамом с Евой в час сотворения, когда всё было чисто и празднично под неодолимый призыв апельсинового цветения по весне, волнующие ароматы вербены, горьковатого алоэ, сладости медовых яблок, а вокруг кустились розы, розы, конечно же, розы с их бархатистым, печальным обещанием скорого увядания.

…и сказал он: «Кто ты?» И сказала она: «Я Рут, рабыня твоя…»

Источник ожидает в выемке, как в каменных ладонях. Плоская плита над ним. Недвижные змеи млеют в неге, разглядывая пришельцев изумрудным глазом, – следует окунуться, смыть нечистоту, чтобы не тронули.

Утаенное умирает. Неразгаданное не рождается. Омываются по одному – неспешно, торжественно, и змеи сползают без прекословий, освобождая место. Надо взойти на камень, и они восходят в молчании наготы.

Знаете ли вы, как царь приходит к царице? «Прошу, моя госпожа, стать последней моей женщиной…»

Прогретость камня. Тяжесть тела. Легкость прикосновений. Раскрываются подземные кладовые, рассекаются источники глубинных вод, взмывают желания – Птицей райских садов. Души рвутся на волю на подступах к высвобождению, тела обозревая с высоты. Змеи высматривают из укрытий. Солнце переваливает через каменную преграду, пламенем наполняя прогал в скале. Надвигается гора радости – вознесет на вершину или погребет под обломками?..

«…куда ты пойдешь, туда и я пойду. Где ты заночуешь, там и я заночую…»

Веки опавшие. Дыхание неслышное. Сон без сновидений. Шпильман тревожится в ожидании пробуждения, тревожатся змеи в местах своего сокрытия. Смывается озабоченность с ее лица, улетучиваются сомнения, проглядывает наконец безмятежность, безоглядная доверчивость ребенка, которого много обижали.

Открывает глаза, глядит пристально, без улыбки, нет трещинки в голосе:

– Позвони мне, Шпильман. Оттуда позвони.

Он молчит.

– Вдруг тебе разрешат два звонка… «Это я, Наоми» – больше не надо.

Наоми – долгое «о-оо» – эхом из глубин безмерного колодца, готового напоить жаждущего…

17

Сослуживцы уже позавтракали, попили кофе, смотрят внимательно на вошедших, словно не видели с давних пор, и поражаются переменам. Кожа ее лица. Блеск глаз. Пушистость волос. Вот оно, влияние соли, воды, ветра, – лишь этот, в кипе, хмурится, отводит глаза.

– Говори, – просит Шпильман. – Не задавливай в себе. Перегорит и отравит сожалениями.

Делает шаг вперед, отчаянно храбрая:

– Ури, я должна это сказать, и я скажу.

Ури оглядывает ее, отвечает серьезно:

– Говори. Мы слушаем.

– Дани, растаяла моя скорлупа.

Дани отвечает:

– Кто ж этого не видит?

– Янив, я снова Наоми. Долгое «о-оо» – уловил разницу?

Янив улыбается:

– Мне было больно за тебя, а теперь радостно. Я тобой горжусь.

– Гиди…

Гиди, сослуживец в кипе, смотрит в тарелку.

– Гиди, ты слышишь? Оказывается, меня надо удивить. Скрытыми случайностями.

Отвечает Гиди, как прощается:

– Я этого не умею…

Отодвигает стул. Встает. Уходит по залу, тоску унося с собой…

Шпильман возвращается в номер, говорит с порога:

– И не поверишь…

Ежик не отвечает – постукиванием коготков по полу, любопытствующим взглядом, полным понимания.

– Ты куда запрятался?

Нет его в комнате. Нет в ванной, на балконе, нет и под кроватью. Постель переворошил, переворошил чемодан и побежал выяснять.

Ежика углядела коридорная, убиравшая комнату. Удивилась. Восхитилась. Вынесла на улицу, посадила под куст.

– Под этот?

– Под тот.