Протокол. Чистосердечное признание гражданки Р.

Ладно. Нет так нет, чудес не бывает. Гамарджоба, генацвале.

Ира и Гала были на месте, подпирали стену.

— Отказ.

— Стой здесь, не двигайся, никуда не уходи.

Они стремглав куда-то умчались, оставив неподпёртую стену мне. Ну стою, подпираю. Изучаю рынок съёмного жилья в Тбилиси. Можно, конечно, еще в Штаты рвануть, визы мне года на два хватит, а там пристроюсь, английский всё ж у меня какой-то есть, в отличие от немецкого. Но от мамы и от «Руси Сидящей» больно далеко, не налетаешься. Хотя живут люди.

Не, Тбилиси. И не слишком молодой, надёжный грузин. Прекрасный план. Такой, знаете, некрупный седоватый грузин. Соль с перцем. По вечерам мы с ним будем пить вино и негромко петь:

— Па аэродрому, па аэродрому

Лайнэр прабежал, как па судьбэ,И оставил в нэбэ свэтлую палоску,Чыстую как памят о тэбэ.Вот и всё, что было, вот и всё, что было —Ты как хочешь это назови!Для кого-то просто улётная погода —А ведь это проводы любви.

Ну хорошо же!

Тут открылась дверь, оттуда появился давешний турок и сказал:

— Как хорошо, что вы ещё не ушли! Заходите.

Прощай, батоно Дато, моя несбывшаяся мечта. Гиви, Вахтанг, Реваз и Шалва, вы тоже прощайте. Не знаю, как и почему, но, похоже, я остаюсь. Будем искать грузина по месту постоянной дислокации. Некрупного, соль с перцем, надёжного. А петь по вечерам «Па аэродрому, па аэродрому» я хоть дятла научу.

В присутственном кабинете, кроме моего давешнего турецкого основательного мужчины, обнаружились фрау Штольц, фрау Шульц и фрау Шац, которые хором указывали ему на неправильное применение ко мне параграфа сорок восемь из подпункта сорок пять главы сто тринадцать. Я вслушалась. Всё ж до этого я прожила год в Германии, немецкий учила, хоть и с нуля, и уже что-то соображала. Я успеваю попасть между смыкающимися скалами законов, проникнуть сквозь Сциллу и Харибду, которые обязывают меня иметь чёртову бумажку, а её у меня нет. Но через неделю строго, а пока необязательно. Прохожу.

Фрау Надя и правда гений. Она сразу это сказала.

Три грации — фрау Шульц, фрау Штольц и фрау Шац — сомкнули ряды над гордым сыном турецкого народа, который пытался вяло протестовать, но было очевидно, что сопротивление бесполезно — три указательных пальчика тыкали в экран компьютера, в спасительный для меня параграф и подкрепляли свою правоту таким внезапно приятным словом «Орднунг!».

Турок был посрамлён, и ему это ни разу не нравилось. Он пыхтел и пытался отбиться, но при этом отрывал левой рукой бумажку из машинки на краю стола, той самой, из которой появлялись заветные визы.

Дай мне визу. Дай хоть на три месяца. За три месяца я принесу тебе такие бумажки, каких ещё ни у кого не было. С Галой, Ирой, синагогой, румынской смекалкой и крестным знаменьем мы тут горы свернём.

— Получите свою визу, фрау Романова. И не покупайте таких дорогих страховок, вот вам хороший адрес, там дешевле для фрилансеров.

Фффффффф.

Спасибо, херр. Спасибо, милейшие фрауен. Ауфидерзейн.

Визу я прочитала только в коридоре. На три года. Писательница.

Сиди, пиши.

Сижу, пишу.

Спасибо, что читаете.

Через три года я обосную здесь маленькую, но воинственную бизнес-империю или выйду замуж. Или совмещу. А может, к тому времени и в России что-нибудь поменяется, но фантастика на другой полке.

Запахи

Чем старше становишься, тем больше скучаешь по запахам, которых тебе уже никогда не учуять. Моя первая такая тоска наступила довольно рано. Мне, наверное, было чуть за тридцать, когда я пришла в ЗАГС в Смоленске, чтобы разыскать какую-то бумагу про свою бабушку и что-то узнать о судьбе дедушки, пропавшего без вести в первый год войны: он был военным. Никаких бумаг я не нашла, всё сгорело, но, переходя с порога на порог в старых кабинетах, где всё покрашено краской, очень похожей с виду на густой молочный шоколад, я вдруг остановилась, потрясённая. Уловила слабый запах, так пах мой детский сад.

Запахов там было много — как и здесь, это был запах старой покрашенной древесины, запах конопли, которая росла в детском саду в изобилии в качестве сорняка, крыльев жуков и декоративных ромашек, ноготков, пыльного пустого бассейна на улице, представлявшего собой зацементированную неглубокую ямку, накрахмаленной марли, ибо нянечки и воспитательницы по тогдашнему заведению ходили именно в накрахмаленных марлевых колпаках, закрученных удивительным манером, обильный запах тефтелей с оранжевой подливкой и творожной запеканки, — а ещё запах чего-то, чем мыли полы и протирали пыль. Это была не хлорка, тогда хлорку сыпали разве что в вокзальные сортиры, это было другое. Нежнейших запах, едва различимый, который я про себя называла «карболкой», хотя в глаза карболку никогда не видела и не знаю, как она пахнет.

Что-то неуловимое, сладковатое, но не приторное, уютное.