Протокол. Чистосердечное признание гражданки Р.

Мы обходим всю эту казаковскую красоту почти по периметру, ныряем в какие-то казематы и оказываемся во внутреннем дворе тюрьмы, там церковь. Ну такая — никакая, из новейших приходов. Но отсюда Казакова не видно, и небо тоже куда-то делось, вокруг только тюремные стены.

Мой провожатый, староста прихода отец Шурик, быстро прошмыгнул всё невеликое церковное пространство и затолкнул меня в подсобку.

— Я закрою дверь на ключ.

Ну а что я могу. Закрывай.

Закрыта в тюрьме в подсобке, ладно. Телефон отобрали на проходной. Подсобка была под стать церкви, выкрашена какой-то довольно гадкой краской типа лазоревого цвета, на самом деле синькой пополам с зелёнкой. Она была узкой и длинной, вдоль стен тянулись открытые деревянные полки, и на них лежала свежая мужская одежда и очки. Как я поняла, пожертвования через церковь. Пригляделась: нет, не пожертвования, у каждой стопки бумажка с фамилией получателя. То есть передачи вне окошка передач. Ладно, учтём этот интересный момент.

Через какое-то время ключ в замочной скважине тихо задвигался, и ко мне в каморку втолкнули человека. Дверь закрылась, зашуршал замок.

Человек прижался к двери, я прижалась к противоположной стене.

Мы помолчали некоторое время, приглядываясь.

Нет, этот несчастный бледный юноша был мне незнаком.

— Здравствуй, Оленька.

О Боже ж мой.

Тюрьма

Я резко шагнула вперёд. Я не знаю, как он отшатнулся, будучи изначально добровольно прижатым к двери, но он точно отшатнулся.

— Не подходи, пожалуйста, по мне кто-то ползает.

Больше всего меня впечатлила его кожа. Очень бледная, какая-то хрупкая и обвисшая, на ней были красные, голубые и бурые пятна — такие, как будто кто-то нечаянно коснулся больничной простыни обильно перепачканными руками. Похоже было, что любое касание оставляет на нём синяки.

За три месяца он похудел килограмм на 20–25, хотя передачи получал регулярно, я носила ему продукты несколько раз в неделю. Гораздо позже я поняла, что тогда происходило — едва ли ему что доставалось. Домашний мальчик с очень дурным характером, неуживчивый, заносчивый, да ещё и позиционирующий себя состоятельным человеком без малейших на то оснований — иначе и быть не могло.

— Лёша, пиши. Пиши обо всём, что с тобой происходит. Обо всём, что видишь.

Другого рецепта я дать не могла, я другого рецепта не знаю. Лёша писать никогда не умел и не любил, однако мне нужно было быстро придумать ему цель и занятие.

Ни о каких делах мы поговорить тогда не смогли. Всё это вдруг стало неважно.

Важно стало не быть здесь. Не мне.

Но как?

Когда Лёшу арестовывали, он успел сказать мне: «Загляни в свою тумбочку». Я успела до обыска найти там конверт и спрятала его хорошенько. Его не нашли. Во время обыска вообще ничего не нашли: пока они там ехали не торопясь из Москвы на Николину гору, я полностью очистила дом от бумаг и электронных носителей.

Потом открыла конверт. Там был мобильный телефон следователя и указание на договоренность с ней (Наталья Виноградова, она потом расследовала дело Магнитского). С указанием, где взять деньги. Хм. Я никогда не верила в действенность таких штук — к ним нужно прилагать серьёзный административный ресурс, а у нас его не было. Без такого ресурса деньги — это просто резаная бумага. Но выбор у меня был невелик.

Не дать денег — муж скажет: взяла себе, пожалела, а я из-за этого сел. Дать денег — не докажешь, что дала, и тебя при этом, конечно, кинут. Возьмут и ничего делать не будут. Опять будешь виновата. Пойти заяву накатать на вымогательство взятки? Ну, помилуйте, это совсем детский сад. Все всех предупредят, а мужика укатают по полной программе. Бывает, конечно, иначе, но это надо фишку ловить и ждать встречного ветра в свои паруса.

И я дала взятку. Не сама, через посредников, но всегда была рядом и записывала на аудио и видео, сканировала переписку. Тихо записывала, одна. Отлично всё зафиксировала. Конечно, ничего не произошло. То есть за взятку обещали каждый шаг. Но на апелляции отпустить домой не отпустили, и ровно тот же следователь ходатайствовал о продлении стражи. Я не удивилась. Просто сказала, что сейчас пойду с этими записями в прокуратуру, СК и ФСБ. Что они у меня есть.

Деньги мне вернули, но я всё равно пошла. Правда, после приговора — на всякий случай. Везде написала заявления, везде указала, что, мол, имею видео, аудио и переписку — мне даже не ответил никто. Ну или что-то вроде: «Ваше сообщение изучено, данные не подтвердились».

То, что взятка мне вернулась, помогло оплатить адвокатов. Поначалу это была дико дорогие и вполне себе коррумпированные адвокаты, с которыми Алексей заключил соглашение до ареста — они обходились мне примерно в 30 тысяч долларов в месяц. Таких денег у меня не было, нет и не будет никогда, я надеюсь. Я быстро нашла других, порядочных и толковых, и дело пошло. Во всяком случае, они разбирались в деле, сидели вместе со мной над бумагами, ходили в тюрьму и носили Алексею пирожки и бутерброды, запрятанные в портфелях и в карманах.