Протокол. Чистосердечное признание гражданки Р.

Тем летом Лёша был очень нервным и всё время почему-то на меня орал. Я немного удивлялась, но списывала на температуру — лето было жарким, в Берлине держалось +38–40 — плюс сложности адаптации при эмиграции, плюс врождённый скверный характер. Я в этом смысле человек философский: поорёт — перестанет. Но он не переставал.

Я удивлялась и говорила с ним. Потому что это уже не вписывалось в границы всех приличий.

— Лёша, мне надо пойти в банк перевыпустить карту.

— Я пойду с тобой.

«Пойду с тобой» тем летом означало, что идёт он. А я семеню позади в качестве гарема. Он не оглядывался, не ждал, не трепался со мной по дороге о всякой всячине. Когда мы приходили в присутственное место по моим делам, он садился перед служащим и выяснял вопрос.

В тот раз служащий удивленно спросил:

— Простите, но у нас дело не к вам, а к фрау Романовой.

Так я была допущена за стол переговоров, но слова Алексей мне не дал. Банковский служащий удивился и решил, что имеет дело с какой-то национальной традицией, согласно которой женщина (то есть я) не имеет права разговаривать о своих делах с мужчиной. И вызвал сотрудницу.

Сотрудница ласково с нами поздоровалась и попыталась у меня выяснить простые вещи — типа, фамилию. Козлов отвечал за меня. Я не смогла открыть рта. Дело, конечно, решилось, но только благодаря моим энергичным кивкам. Козлов не замечал никаких странностей. Он публично множил меня на ноль.

Меня это начало беспокоить. Несколько раз я пыталась с ним поговорить, а потом вызвала подмогу из Москвы. Прилетела наша общая подруга, мы с ней вместе задрапировали нашу берлинскую квартиру мокрыми простынями (кондиционера у нас не было), стало полегче.

Пришло время обеда, а в конкурсе «Хозяюшка» я вечный победитель. Первое-второе-третье и компот — наше всё. Сели обедать, откуда-то прибежал Алексей, сел за стол, я подала рыбу — и тут он кинул в меня тарелкой. С рыбой. Наорал, что рыба тёплая, и снова куда-то ускакал.

— Скажи мне, кто сошёл с ума, — спросила я подругу.

Этот вопрос меня беспокоил всё это чёртово лето. Во мне крепли подозрения, что я рехнулась, потому что всё плохо было и дома, и на работе. На меня орали дома, на меня орали на работе. Меня унижали дома, меня унижали на работе. Пару раз моя соведущая и мой формальный начальник Маша Макеева унизила меня в прямом эфире, и я отыграла её вполне хамские пассажи сверхусилием.

Мне очень хотелось отстегнуть микрофон и молча выйти из прямого эфира. Но ведь так нельзя, это харам. Нельзя выходить из эфира, если это твоя работа. К тому же — так ведь не может быть? Невозможно, чтобы твоя близкая подруга и редактор хамила тебе в прямом эфире?

Ни ей, ни мне никто ничего потом не сказал. Мой муж ждал нас после эфира и тоже ничего не сказал. Наверное, я недопоняла. Не расслышала. Неправильно поняла. Два раза.

В голове поселилась мысль: я сошла с ума. Я начинала внезапно рыдать на улице или в метро или автобусе. Ко мне подходили незнакомые люди, давали мне салфетки и говорили, что всё будет хорошо.

А ничего уже не будет хорошо.

Но попробую рассуждать логически.

Меня унижают дома, меня унижают на работе. Но ведь это разные институции. Не связанные никак между собой. Связующее звено одно: я. Значит, точно что-то не в порядке со мной. Но я за собой ничего такого не замечаю. Плохо дело. Все видят — а ты нет. Наверное, это старость, ранний Альцгеймер, взрослые памперсы, стекающая слюна и бред. Хорошо, что я завещание успела составить на мужа.

Хоть это успела, пока в себе была.

Единственный человек в мире, с кем я могла это обсудить, была Маша Макеева. Моя подруга и моя формальная начальница на канале «OstWest». Никакой реальной начальницей она мне, конечно, не была и быть не могла, ибо мелко плавала и знала это, но я её любила. То, что пыталась унизить меня пару раз в эфире — так это ещё неизвестно, что на самом деле произошло. Во-первых, я сдержалась. Во-вторых, я понимала, что Маша не большого ума. Может, случайно так у неё получилось — ну не понимает человек, что несёт, так бывает. Но, скорее, недопоняла я. В-третьих, мы же друзья, мы дружим семьями, надо просто поговорить с ней об этом.

И я говорила.

Она как-то не слышала.

Значит, проблемы всё же у меня. Я не могу говорить с людьми, я не могу объяснить. Может, я мычу уже, просто сама не осознаю и не слышу.

А они все просто меня жалеют. И сдерживаются.

Мамочки.

Что ж делать-то?

Что же дальше?

Наверное, все это уже видят. То, что со мной происходит. Только я одна не вижу.

— Маша, поговори со мной.

— Конечно, дорогая. Что случилось?

— Маша, мне кажется, я не справляюсь.

— Ты прекрасно справляешься.

— Маша, я сейчас лажанула в эфире?

— Нет, почему ты спрашиваешь?

— Маша, у меня проблемы. У меня очень плохо дома. И, кажется, я не справляюсь на работе.

— А что у тебя дома плохо?

— У меня плохо с Алексеем. И вообще мне, наверное, нужно уволиться и подумать, где и как жить. Наверное, я буду пытаться вернуться в Россию.