Процесс. Замок (с иллюстрациями Веры Дубровской)

больше всего пришелся бы по душе счастливый конец всей истории. Если бы

мы вдруг пришли и объявили, что все уже в порядке, что, к примеру, тут произошло недоразумение и оно уже полностью улажено или что хотя тут и был

совершен проступок, но он уже исправлен, больше того: людям было бы достаточно услышать, что нам благодаря нашим связям в Замке удалось замять

эту историю, — тогда нас наверняка приняли бы с распростертыми объятиями, целовали, обнимали, устраивали бы праздники, так уже не раз на моих

глазах случалось с другими. Но даже и такие сообщения были не нужны; если

бы мы только сами вышли к людям, решились бы восстановить прежние связи, не говоря ни слова об истории с письмом, этого было бы вполне достаточно, с радостью все отказались бы от всяких обсуждений, ведь тут, кроме

страха, всем было ужасно неловко, потому от нас и так отшатнулись, чтобы

ничего об этом деле не слышать, ничего не говорить, ничего не думать, чтобы

не иметь к нему никакого касательства. Когда Фрида выдала все это дело, то

сделала она так не из злорадства, а для того, чтобы и себя, и других оградить

от него, обратить внимание всей общины, что тут произошло нечто такое, от

чего надо было самым старательным образом держаться подальше. Не мы, как

семья, имели тут значение, а наша причастность ко всей этой постыдной истории. И если бы мы снова вышли на свет, оставили прошлое в покое, показали

всем нашим видом, что мы замяли это дело — неважно, каким именно способом, — и убедили бы общественное мнение, что обо всей этой истории, в чем

бы она ни заключалась, больше никогда не будет и речи, тогда все могло бы

уладиться, люди поспешили бы нам навстречу с прежней готовностью, и даже, если бы та история и не была окончательно забыта, люди поняли бы и это,

замок

351

помогли бы нам ее забыть. А вместо этого мы все сидели дома. Не знаю, чего

мы дожидались! Наверно, какого-то решения Амалии; с того утра она захватила главенство в семье и без особых обсуждений, без приказаний, без просьб, одним молчанием крепко за него держалась. Правда, мы, все остальные, должны были о многом советоваться, мы шептались с утра до вечера, а иногда отец, внезапно испугавшись, подзывал меня к себе, и я полночи сидела на краю его

кровати. А иногда мы забивались в угол с Варнавой, который сначала очень

мало понимал и в беспрестанном запале требовал объяснений, всегда одних

и тех же; видно, он уже знал, что беспечной жизни, ожидавшей его сверстни-ков, ему уже не видать, и мы сидели вдвоем — точно так же, как сейчас с тобой, К., — не замечая, как проходила ночь и наступало утро. Мать была самой

слабой из нас, должно быть, потому, что она не только делила общее горе, но

и страдала за каждого из нас, и мы со страхом видели в ней те изменения, которые, как мы предчувствовали, ждут всю нашу семью. Любимым ее местом был

уголок дивана — теперь этого дивана давно уже у нас нет, он стоит в большой

горнице у Брунсвика, — она сидела там, и мы хорошенько не знали, спит она или, судя по движению губ, ведет сама с собой бесконечные разговоры. Было вполне естественно, что мы непрестанно обсуждали историю с письмом, вдоль

и поперек, со всеми известными нам подробностями и неизвестными последствиями, и, непрестанно соревнуясь друг с другом, придумывали, каким

путем благополучно все разрешить, это было естественно и неизбежно, но

и вредно, потому что мы без конца углублялись в то, о чем хотели позабыть.

Да и какая польза была от наших, хотя бы и блестящих, планов? Ни один из

них нельзя было выполнить без Амалии, все это была лишь подготовка, бес-смысленная уже хотя бы потому, что до Амалии наши соображения никак не

доходили, а если бы и дошли, то не встретили бы ничего, кроме молчания.

К счастью, я теперь понимаю Амалию лучше, чем тогда. Она терпела больше

нас всех. Непонятно, как она все это вытерпела и до сих пор осталась жива.

Может быть, мать страдала за всех нас, столько напастей обрушилось на нее, но страдала она недолго; теперь уже никак нельзя сказать, что она страдает, но и тогда у нее уже мысли путались. А Амалия не только несла все горе, но

у нее хватало ума все понять, мы видели только последствия, она же видела

суть дела, мы надеялись на какие-то мелкие облегчения, ей же оставалось только молчать, лицом к лицу стояла она с правдой и терпела такую жизнь и тогда, и теперь. Насколько легче было нам при всех наших горестях, чем ей. Правда, нам пришлось покинуть наш дом, туда переехал Брунсвик, нам отвели эту хи-жину, и на ручной тележке мы в несколько приемов перевезли сюда весь наш

скарб. Мы с Варнавой тащили тележку, отец с Амалией подталкивали ее сзади; мать мы перевезли прежде всего, и она, сидя на сундуке, встретила нас ти-хими стонами. Но я помню, как мы, даже во время этих утомительных перевозок — очень унизительных, так как нам навстречу часто попадались возы

с полей, а их владельцы при виде нас отворачивались и отводили взгляд, —

помню, как мы с Варнавой даже во время этих поездок не могли не говорить

352

ф. кафка

о наших заботах и планах, иногда останавливаясь посреди дороги, и только