Процесс. Замок (с иллюстрациями Веры Дубровской)

что часто не знаешь, с насмешкой она говорит или всерьез. Чаще всего она говорит серьезно, а звучит как насмешка.

— Оставь этот тон! — сказал К. — И как ты попала в такую зависимость

от нее? Неужели так уже было и перед всеми несчастьями? Или стало потом?

Разве у тебя никогда не бывает желания стать независимой от нее? И наконец, имеет ли эта зависимость какие-то разумные основания? Она ведь младшая, сама должна слушаться старших. Виновата она или не виновата, но все

несчастье на семью навлекла именно она. И вместо того, чтобы изо дня в день

замок

349

просить прощения у каждого из вас, она задирает голову выше всех, ни о чем

не беспокоится, разве что из милости о родителях, не желает, как она выра-жается, чтобы ее посвящали во все эти дела, а когда она наконец удостаивает

вас разговором, так хоть и говорит она серьезно, а ее слова звучат насмешкой.

Может быть, она забрала власть своей красотой, о которой ты так часто упо-минаешь? А ведь вы, все трое, очень похожи, однако то, чем она от вас обоих

отличается, во всяком случае говорит не в ее пользу: уже с первого раза, как

только я ее увидел, меня отпугнул ее тупой, неласковый взгляд. А потом, хоть

она и младшая, но по ее внешности это никак не заметно, у нее вид безвозраст-ный, свойственный женщинам, которые хотя почти и не стареют, но и никогда, в сущности, не выглядят молодыми. Ты видишь ее каждый день, и ты едва

ли замечаешь, какое у нее жесткое лицо. Потому, если хорошенько подумать, я никак не могу принять всерьез влюбленность Сортини; может быть, он этим

письмом хотел ее только обидеть, а вовсе не позвать к себе?

— Про Сортини я разговаривать не хочу, — сказала Ольга, — от этих

господ из Замка всего можно ожидать и самой красивой, и самой безобраз-ной девушке. Но во всем остальном насчет Амалии ты совершенно ошибаешься. Пойми, у меня нет никаких оснований располагать тебя в пользу Амалии, и если я пытаюсь это сделать, то только ради тебя же. Амалия каким-то

образом стала причиной всех наших несчастий, это верно, но даже отец, который тяжелее всех пострадал от этого, он, никогда не умевший выбирать слова

и сдерживаться, особенно у себя дома, даже он в самые худшие времена никогда ни единым словом не попрекнул Амалию. И не потому, что одобрял ее поведение, — разве он, такой поклонник Сортини, мог это одобрить? — он и отдаленно не мог ее понять: он бы охотно пожертвовал для Сортини и собой, и всем, что у него было, правда, не так, как оно на самом деле случилось, когда

Сортини, вероятно, очень разгневался. Говорю «вероятно», потому что мы

больше ничего о Сортини не слыхали, и если он до сих пор жил замкнуто, то теперь как будто его и вовсе не стало. Но ты бы посмотрел на Амалию в те

времена. Все мы знали, что никакого определенного наказания нам не будет.

От нас все просто отшатнулись. И здешние люди, и весь Замок. Но если отчужденность здешних людей для нас, разумеется, была явной, то о Замке мы

ничего не знали. Ведь Замок не причинял нам раньше никаких забот, как же

мы могли заметить перемену? Но это молчание было хуже всего. Совсем не

то, что отчужденность здешних людей, они же отошли от нас не по какому-то

убеждению; может быть, ничего серьезного против нас у них и не было, тогда такого презрения, как нынче, никто еще не проявлял, они только из страха и отошли, а потом стали ждать, как все пойдет дальше. И нужды нам пока

что бояться было нечего, все должники с нами расплатились, расчеты были

в нашу пользу; если нам не хватало продуктов, нам тайком помогали наши

родичи, это было нетрудно, только что собрали урожай, правда, у нас своего

поля не было, а помогать в работе нас никто не звал, и мы впервые в жизни

были вынуждены почти что бездельничать. Так мы и просидели всей семьей,

350

ф. кафка

при запертых окнах и дверях, всю июльскую и августовскую жару. И ничего не

случалось. Никаких вызовов, никаких повесток, никаких известий, никаких

посещений, — ничего.

— Ну, знаешь, — сказал К., — раз ничего не случалось и никакое наказание вам не грозило, чего же тогда вы боялись? Что вы за люди!

— Как бы тебе это объяснить? — сказала Ольга. — Мы ведь боялись не

того, что придет, мы уже страдали от того, что было, мы и теперь жили под

наказанием. Ведь люди в Деревне только того и ждали, что мы к ним вернем-ся, что отец снова откроет мастерскую, что Амалия, которая прекрасно шила

платья, снова станет брать заказы, разумеется у самых знатных, ведь все люди

сожалели о том, что они наделали: когда такое уважаемое семейство вдруг совершенно исключают из жизни в Деревне, каждый от этого что-то теряет, но

они считали, что, отрекаясь от нас, они только выполняют свой долг, мы на

их месте поступили бы точно так же. Они даже точно не знали, в чем дело, только тот посыльный вернулся в гостиницу, держа в кулаке клочки бумаги.

Фрида видела, как он уходил, потом — как он пришел, перекинулась с ним несколькими словами и сразу разболтала всем то, что узнала, но опять-таки вовсе не из враждебных чувств по отношению к нам, а просто из чувства долга, на ее месте каждый счел бы это своим долгом. Но, как я уже говорила, людям