Провансальский триптих

В Провансе просто невозможно пропустить исступленный праздник весны с его кипучестью, бешеным жизнелюбием, буйством красок и запахов! Не диво, что автору иногда недостает слов, и, чтобы описать эту пору года, он прибегает к помощи музыкальной метафорики: «Весна в Провансе — мощная оратория, радостный гимн в честь возвращающейся из подземного царства Коры; торжественное ее начало — первая трель жаворонка, элегические аккорды увертюры moderate cantabile, записанной нотами миндальных деревьев, форсиций и магнолий, затем crescendo сирени, глицинии, желтых вспышек дрока в расщелинах скал, вплоть до триумфального

tutti цветущих абрикосовых и персиковых садов и финального diminuendo, когда звуки тонут в фиолетовых волнах лаванды и золоте подсолнечников, предвещающих скорое окончание праздника — близящееся лето». Среди такой природы жизнь кажется более легкой, а надежда, пробуждающаяся с каждым весенним рассветом, перестает быть только «матерью дураков»[393]

.

Прованс — дом открытый, каждый имеет право сюда войти, но только те, кто хорошо знают его внутреннюю архитектуру и неписаные правила поведения, испытывают от пребывания в нем неподдельную радость, царское ощущение полноты жизни: принимай ее такой, какая она есть, попытки изменить существующее положение вещей бессмысленны.

4.

И тут неожиданность. Авторская интуиция — частый гость в «Триптихе» — открывает читателю двойственность провансальской действительности. Согласно распространенному стереотипу, средиземноморский мир — территория незаходящего солнца, радостей жизни и райских пейзажей. Говоря так, забывают о его темной стороне, о вызревающем под лучами палящего солнца духе уныния, о страхе, усталости и апатии, о жестокости и кровавых драмах.

Пожалуй, лучше всего эти крайности видны в описании Страстной недели. В Арле это — время ожидания пасхальной мистерии и корриды. Литургии и фиесты. В преддверии корриды город охватывает лихорадочное безумие, все ждут не дождутся грядущего спектакля. Водницкий тоже не остается равнодушным (фраза о том, что он не поклонник корриды, звучит не очень убедительно…), но его, по собственному признанию, пугает какая-то пробуждающаяся в душе темная сила. Коррида представляется ему явлением, которое вырывается из оков прагматичного ratio и напоминает о прячущейся в нас под культурными покровами дикости. Однако он предсказывает корриде неизбежный конец, а в самом спектакле видит уже только реликт клонящейся к упадку цивилизации.

А пасхальная мистерия? Здесь тоже все обстоит не лучшим образом… Место действия — Алискамп, элизиум, самый большой некрополь античности. Автор попадает туда случайно, заметив (тоже случайно) на огромной двери собора Святого Трофима записку с сообщением о предстоящем событии. И сразу же, по темному коридору аллеи, в окружении древних духов, отправляется к тому месту, откуда начнется процессия. Молитвы на латинском языке и гимны из провансальского песенника — еще одно смешение разных пластов культуры. Время и место только подстегивают воображение: «Я смотрел на сосредоточенные лица молящихся, на коленопреклоненные фигуры на мокром гравии, и вдруг мне почудилось, что я присутствую на тайном собрании общины первых христиан». Ассоциация совершенно оправданна: действительно, более полутора тысяч лет тому назад здесь собирались первые христиане. Но из этого полусна-полувидения автора вырывает раздающийся где-то рядом мужской голос: «Mysterium paschale

— великолепное зрелище, но не надо обманываться. Драматическое представление страданий и смерти двухтысячелетней давности никого уже не волнует и даже не наводит на серьезные размышления, ибо тому миру, хотим мы или не хотим, на наших глазах приходит конец. И не с громом, а со всхлипом — как говорит поэт».

Независимо от того, согласны ли мы с таким печальным диагнозом, следует признать, что в этой сцене есть что-то глубоко символическое. В наши дни в римском некрополе совершается христианский обряд, Иисус в очередной раз приносит крестную жертву. Но эта жертва уже не имеет, как некогда, самоочевидной искупительной силы. Доносящийся из тьмы голос вызывает сомнения, наводит на раздумья. В нем нет никакого злорадства, зато есть твердая убежденность; незнакомец с Алискампа просто констатирует: энергия веры постепенно расходуется, религиозные обряды отправляются уже только по инерции. Иначе говоря, происходит распад некой формы набожности, а стало быть, и крах недавно еще безоговорочно поддерживаемого цивилизационного проекта, основанного на христианских законах. Подобные мысли при чтении «Триптиха» возникнут еще не раз.

5.