Провансальский триптих

Улицы города были еще пустыми и темными, но в некоторых окнах уже горел свет. Там, где на ночь не закрывали деревянных ставен, за шторами можно было увидеть чьи-то силуэты: вероятно, тех, кто работал в первую смену. Тротуары и мостовые подсохли. На остановке на бульваре Клемансо стояла, поджидая красно-оранжевый автобус сети «Картрез», группа молодых арабов в рабочих комбинезонах; они громко переговаривались, курили, зевали, перебрасывались шутками с девушками в джинсах и закрывающих пол-лица платках; гортанные звуки мужских голосов далеко разносились по улице. Близилось время, когда уходящая ночь размывает контуры предметов и размазывает по асфальту свет уличных фонарей, когда больные просыпаются в холодном поту от кошмарного сна, утомленные любовники только еще засыпают, а приговоренных выводят на казнь. Такую пору — в отличие от entre chien et loup[249] — называют entre loup et chien.

Я присел на ступеньки городского театра на углу улицы Гамбетта и бульвара Клемансо. До моего скромного жилья на четвертом этаже бывшей монастырской больницы (Странноприимного дома) было уже недалеко. Отупевший, сонный, я сидел, не в силах даже пошевелиться, как вдруг услышал шаги в той стороне, где на бульваре Лис был круглосуточный магазин при автозаправке, и еще издалека узнал долговязую фигуру в черном растянутом свитере. Молодой человек шел как сомнамбула, глядя перед собой невидящими глазами. Когда он приблизился, в скользнувшем по лицу свете фонаря я увидел не то страдальческую гримасу, не то полуулыбку, а на щеке — ту самую, уже засохшую струйку крови.

— Quo vadis, Domine?[250] — не вставая, спросил я.

Он приостановился, посмотрел на меня, неопределенно махнул рукой и без единого слова пошел дальше. Я следил, как исчезает в неуютном предрассветном сумраке черная одинокая фигура, на короткое время извлеченная из небытия, чтобы сыграть роль в одном из самых трагических эпизодов истории нашего, обреченного на гибель, мира.

*

Рассвет пасхального воскресенья занимался румяный и свежий, будто пожаловал из иного времени, из райских садов Месопотамии, когда мир был невинен и чист и все еще было впереди. Колокольный звон плыл в воздухе, оседал на черепичные крыши и зеленую травку в саду монастыря Святого Трофима, на теплые камни Ла Рокет и чернильные водовороты в оборках пены в излучине Роны; солнце искрилось в каплях росы, в брызгах фонтана. А пахло так, как пахнет. только пасхальное утро в воспоминаниях детства.

После суматошной недели Арль с облегчением вздохнул. День обещал быть прекрасным. На площади Республики, с порога открытого настежь porte-fenêtre

[251] кабинета на втором этаже, мэр города Эрве Скьяветти (ФКП[252]) приветствовал народ. Минуту спустя он выйдет на залитую солнцем площадь, чтобы под звуки гимна Прованса объявить об открытии фиесты, а в пять часов пополудни, стоя в своей парадной ложе, взмахнет белым платком — по этому сигналу раскроются ворота загона и на арену римского амфитеатра выбежит первый бык. Тридцать тысяч зрителей на секунду встанут со своих мест, а затем, затаив дыхание, будут следить с трибун за каждым движением матадора, каждой атакой быка, каждым этапом борьбы не на жизнь, а на смерть — осознавая или не осознавая сакральный характер зрелища. Они не знают — либо не хотят знать, — что на задах амфитеатра, перед недоступными глазам любителей корриды воротами, выстроилась вереница огромных грузовиков мясокомбината.

«Таков ход мира, и лишь хорошее могу сказать о нем»[253]

, — писал в эпической поэме «Анабасис» великий поэт Юга Мари-Рене-Огюст-Алексис Леже, известный всему миру как Сен-Жон Перс.

Тайная жизнь Арля

Ленивый весенний день, часы на ратушной башне пробили пять раз. Я сижу на террасе Café de Nuit на площади Форума, в том месте, куда ведут все пути, где сходятся важнейшие невидимые артерии города. Солнце, ташист-любитель, забавляется, сочетая на стенах синий цвет с желтым, фиолетовый с зеленым. Ветерок выдувает из трещин в камнях пыльцу, смешивает, будто в реторте алхимика, травяной вкус абсента с запахом дыма, чабреца и оливкового масла, добавляя туда же шелест молодых листочков и щебет примостившихся на бронзовой шляпе Мистраля воробьев. Снизу, с набережной Роны, доносятся обрывки разговоров, девичий смех, стаккато высоких каблуков; кто-то издалека машет мне рукой. Узнаю булочника из Au petit déjeuner — еще сегодня утром. я покупал там багет.