Провансальский триптих

— Смотрите на последних христиан? Немного их уже. Здесь почти вся арльская община, кроме тех, что остались дома, — стариков, больных, детей… ну и, может, еще несколько таких, как вы, любопытствующих, либо таких, как я, наблюдателей истории. Mysterium paschale — великолепное зрелище, но не надо обманываться. Драматическое представление страданий и смерти двухтысячелетней давности никого уже не волнует и даже не наводит на серьезные размышления, ибо тому миру, хотим мы или не хотим, на наших глазах приходит конец. И не с громом, а со всхлипом, — как говорит поэт[243].

Приглядитесь хорошенько к участникам обряда: за патетическими жестами вы увидите страх, отчаяние, неуверенность — беспомощную суету обитателей дома, заметивших на горизонте зарево пожаров, предвестие надвигающейся катастрофы: всякая живая душа бросается упаковывать фамильное серебро и безделушки, закапывает под помеченным деревом ценности и памятные реликвии, как в свое время в Риме накануне того дня, когда в город ворвались варвары Алариха.

Открою вам секрет: они приходят сюда, чтобы укрепиться в вере, тут нет сомнений, — но еще и для того, чтобы сосчитать, сколько их: ведь с каждым годом их все меньше и меньше, отчего обостряется ощущение одиночества, боязнь утратить общинную идентичность. Здесь они чувствуют себя увереннее, поскольку под ногами — десятки тысяч своих мертвецов с их нерушимой верой в наступление Царства Света. Мистическое присутствие мертвых поднимает дух: легче поверить, что накопившаяся энергия сможет изменить будущее. Но это иллюзия. Энергия веры — вопреки всеобщему закону сохранения энергии — постепенно расходуется, иссякает и сегодня уже ничего не способна изменить. Она мертва, как светильник в этрусской гробнице. То, что некогда наделяло харизмой апостолов, умеряло разнузданность владык, несло надежду порабощенным народам, сейчас не может уже ни зажечь, ни приобщить.

Помните, что сказано в «Эпиграммах» Марка Валерия Марциала: «Нигде нет бога, и небеса пусты». Да, да, небеса пусты, человек остался на земле наедине со своей жаждой абсолюта, со своей драмой существования, ненужным никакому богу.

Вот так-то. Требуется немалая отвага, чтобы взглянуть в лицо правде, даже если она прячется под какой-нибудь из своих бессчетных масок. С некоторых, словно в античном театре, не сходит язвительная усмешка шута.

Вы верите в математическую логику? В законы статистики? Они жестоки, ибо приводят к неопровержимому выводу: потомки этих людей — если сохранят потребность в вере — будут на закате раскладывать молитвенные коврики и бить о землю челом, славя Аллаха.

Вы не зажигаете факел? Я тоже предпочел остаться в тени, но сейчас зажгу. После нападения крестоносцев Монфора, pendant I’horreur d’une profonde nuit[244], — как говорит Расин в «Аталии», — здесь собирались оставшиеся в живых катары; здесь последние perfecti

[245] могли в последний раз провести своих последних единоверцев через последнее таинство consolamentum. Факелов не зажигали — если бы с городских стен заметили свет, еретики были бы схвачены, а это означало пытки и смерть на костре. Сейчас нам грозит только одно: если, встретившись на улице, узнаешь своего, придется раскланяться.