Проводник электричества

Черт знает что могла с собой сделать… ей изначально нравились вот эти игры — испытывать судьбу, играть с отравой, скоростью, оружием, как будто проверять, и вправду ли она любимица и баловница, и вправду ли жизнь готова каждое мгновение пойти ее желаниям навстречу, следит за ней, хранит, готовая взять под крыло… эгоистичный маленький зверек, но это было раньше, а теперь?.. это каким же мозгом надо обладать?

Он верил в естество: казалось, что любая баба, какой бы вздорной ни была, самолюбивой, неуправляемой, шальной, должна естественно и неизбежно исполниться готовности трудиться для ребенка, что это происходит в ней само собой, неодолимо, как бы и вовсе без участия рассудка.

В лице у Ады же была одна какая-то плаксивая изломанность, вот это столь ему, Камлаеву, претящее расчетливое вымогательство сочувствия: хочу, чтоб ты боялся, хочу, чтоб от меня не отходил, хочу, чтобы отдельно от меня ты не существовал. Вправе она? Вправе. Но только без шизофрении, в самом деле. Вот не во вред себе, в конце концов. А тут сдвиг по фазе уже, психоз маниакально-депрессивный. Он что? Он никуда не уходил, был рядом, сколько мог. (В конце концов, он должен зашибать деньгу — на содержание Ады — чужое жрать он не привык, и так папашка и мамашка Адины нет-нет и попрекнут его куском, оказанным содействием, проявленным участием.) Упрямо продолжал с ней говорить, это ведь важно, да, — чтоб не было молчания между вами… рассказывал ей о своих делах, последних превращениях звука — решив (ему казалось, справедливо), что раз это имеет значение для него, то и для Ады — точно такое же значение. А как еще? «Поверять сокровенное», да. Чтоб не возникло чувства, что вы порознь, что есть отдельное «твое», в которое ты не впускаешь никого, и есть отдельное «ее», которое тебе не интересно. Но вместо чувства цельности он добивался на поверку раздражающе обратного — обвинения «ты ни о чем другом думать не можешь».

Начинал о ее состоянии, о врачах, о визитах в больницу — и тут был не прав, и тут ей нужно было непременно уличить его в какой-то фальши, сделанности этого простого интереса, и он, уже предвидя это ее предубеждение, и вправду начинал фальшивить в другой раз… Короче, совершенное хождение по мукам, измышленным, никак не связанным с реальностью, надуманным со злости, сдуру, с жиру. Наверное, были вещи, которых он, Камлаев, пока что не умел, не мог, так, как не может первоклассник справиться с задачей из физтеховского сборника — а может, и уже не мог, как не может дебил, который навсегда останется четырнадцатилетним. И если б не его, камлаевская, мать, то Адка бы и вправду, может быть, — кто знает — таких бы наломала дров.

Мать здорово переменилась к Аде, едва узнав про плод: куда-то испарилось все ее предубеждение — теперь она легко и просто обнимала «не ту», невыносимую невестку, носилась с Адой, как курица с яйцом, кормила с ложечки, все время находила каких-то страшно знаменитых гинекологов; такое ощущение, что и сама немного двинулась рассудком — немного забеременела тоже. Немного поспокойнее стало, посвободнее; он, Эдисон, был рад, что удалось переложить, что кто-то сделал за него вот эту непонятную и тяготящую своей непонятностью работу — переживать чужое состояние как свое. У баб это выходит легче, проще, а он, Камлаев, нужен для иной задачи — пустым и чистым, безо всяких тормозов, без этих бабьих дел, обыкновенных.

Анахорет

1

Шерше ля фамм — «секс-символ» империи палаческих тридцатых, вчерашняя богиня шестидесяти трех, не то вдова, не то жена пропавшего Урусова, не подходила к телефону, отвечала глубокой тишиной за дверью будто бы в самом деле нежилой квартиры.

Камлаев долго и справедливо опасался поднять глаза на фильмы с участием Елисеевской-Урусовой, боялся «эффекта Лили Брик»: вперишься в сохраненное на пленке лицо великой, главной красавицы «тех лет» — и обомлеешь, не поверишь: моль бледная, вообще червяк какой-то, каких изображают на рукодельных санитарных бюллетенях в поликлиниках; не может быть, чтоб это полу-неизвестно-что вертело всеми знаменитыми мужчинами эпохи. Потом узнал, что Елисеевская — главная кумирша не прекращавшегося Адиного детства, и все же посмотрел, осмелился: огромный взор сияет холодной яростью и в то же время нежностью, нежданно тонкое для культа колхозной спелости, дородности, проворное, ломкое, звонкое тело течет подзапретной мелодией, джазом, Колтрейном, той самой силой стихийной, которой император Иосиф не терпел и приказал курортницам в Крыму прикрыться наглухо — так, чтобы ни плеч, ни коленей, ни лучика освобожденной наготы — ив то же время чувство верное, что эту Ираиду, при всей отъявленной горячей обнаженности, не взять, не потребить.

Подстерегал и выпас пожилую, в солнцезащитных черепаховых очках, в тюрбане, одутловато-дряблое лицо, затянутое в ячею морщин под толстым слоем штукатурки.