Проводник электричества

Встал поперек дороги: «Здравствуйте. Я музыкант, интересуюсь настоящим Андрея Ильича Урусова. Мне не важно, что было тогда. Интересует правда музыкальная, и только. Поймите, Ираида Алексеевна, доходит до смешного — вот мы, которые хотим узнать… никто не знает даже, жив он или умер. Так не бывает, согласитесь, не должно быть. Доподлинно известно, он делал свою музыку в шестидесятых, работал, жил, вот мне достался обрывок партитуры. Короче, помогите нам. Не говорите, чтобы мы пошли в милицию, в архив — и так уже оббили все пороги. Скажите мне, где он сейчас… лежит или… живет… неважно…»

Сняла очки, как будто для того чтобы получше разглядеть Камлаева, полюбоваться молодой силой, заради женских взглядов слепленной мордой — все так же ясно, беспощадно просияли все те же молодые, совершенно не полинявшие глаза: «Он мало вам оставил?» — «Да! Должно быть больше. И больше есть, то есть будет, будет, если вы поможете». — «Хотите застать его самого?». — «Да, именно». — «Вы поздно спохватились, мальчик. Он умер в шестьдесят девятом от опухоли мозга в Ленинграде. Мне написала дочь…» — «Дочь?» — Камлаев обмер перед обрывистой могилой, хотелось попросить по-детски «не бросай». — «Его дочь, от второй жены. Она его возила к знаменитому Камлаеву в Москву, но тот уже не мог всё без остатка вырезать».

Из спасенных отцом можно было составить город, из тех, кого не спас, — проспект. Что ж ты, отец, не вырезал все без остатка из башки отдельно взятого Урусова? Не знал, что он мне может пригодиться? Зачем мне тысячи других, носящих в черепе твои титановые скобы?

— …Тебе звонил какой-то Мухоротов, — с поджатыми губами сказала мать, когда он возвратился наутро с посиделок с Падошьяном: поджатость губ, взыскующий холодный взгляд ее сказали, что он не должен с Адой так — теперь и мать его судила за «полное отсутствие всякого присутствия», переставала и опять неутомимо принималась поучать: будь с ней, держи, не отпускай, дай ей спокойствие… — У Адочки повысилось давление, мы вызвали врача…

— Что Мухоротов? — оборвал он, чуя, как в нем неподконтрольно поднимается бесстыдство, сродни тому, давнишнему, бунташно-подростковому «слышь, временные, слазь, кончайте мной командовать, я сам себе хозяин». — Что Мухоротов? Мам! Я слышал, что ты мне сказала. А Мухоротов что?

— Чтоб позвонил ему. Что хочет встретиться, — мать уронила обреченно. — Какие-то известия, которые нужны тебе, а не ему. Ты совершенно совесть потерял?

Камлаев задрожал, почуяв близость зверя, готовый распрямиться, прыгнуть, стрекануть… Что он нашел? Кого? Портфель, набитый партитурами и дневниками? Гигантский «послелагерный» архив, который сберегли жена и дочь? Камлаев выскочил из дома, поймал машину, пересел за столик кафе «Эльбрус» лицом к бульвару. Упитанно-лощеный, осанисто-приятно-представительный майор госбезопасности взял триста коньяка и карские, без лишних слов швырнул на стол пустой, показалось, конверт:

— Держи. Вот твой Урусов.

— Чего это?

— Адрес.

— Чей адрес? Где? На кладбище?

— Город-герой над вольной Невой, Дыбенко, сорок девять. Езжай, припади.

— Жена его, дочь там?

— Ну да, дочь, зять, ребенок, вся семья. Забрали к себе старика. Жена девять лет как тому умерла.

— Он умер, он! — под Эдисоном проломилось, так это было, будто настал тот день и час, когда мы все родимся вновь, и праху было сказано: яви то, что ты сохранял до времени.

— Ну, может быть, и умер. Вчера был жив, сегодня — я не проверял. Семьдесят с лишком лет — конечно, каждый может дуба дать.

— Он умер восемь лет назад.

— Да? Кто тебе сказал такое?

— Елисеевская. Ираида!

— Она давно рассудком тронулась, тут помнит, тут не помнит. Она так много потеряла мужиков, что уж и не помнит, когда и где кого и потеряла ли вообще. Послушай, вундеркинд, в конце концов, кому ты больше веришь — шизофреничке Ираиде или комитетчику? Вот это, вообще-то, документ.

— Ты в курсе — я не отрабатываю? — спросил Камлаев, как ребенок, потянувшись к адресу.