Проводник электричества

Проход за сценой был забит мужским и женским мясом — накрашенные суриком и бронзовой краской лодыжки, ягодицы, торсы; курчавые по-негритянски, мускулистые гимнастки, как будто только-только искупавшиеся в нефти, прогибались в спине и вставали на тонкие сильные руки; оркестранты расхватывали барабаны и трубы, как солдаты оружие при учебной тревоге.

Зал был забит народом, как бочка килькой пряного посола, и воздух гудел и дрожал, сотрясаемый кашлем, смешками, как отдаленными раскатами вертевшегося с бока на бок грома.

В густой, тугой настолько, что можно резать на куски, сверхпроводимой тишине упала и звякнула первая капля; вода — неукротимое и пребывающее в вечном изменении вещество первоистока — забила, застучала монотонно, точа, буравя по микрону мертвую породу, монолит нежилой, бездыханной, бесчувственной тверди; шум нарастал размеренной пульсацией, пока не превратился в навязчивое бульканье, буравящей струей, отвесом спущенное в темя; слоистый, складчатый, с фактурой сланца, занавес не вверх пошел — ополз со скрежетом и скрипом будто под собственной тяжестью — открыл песчаное, песочное пространство сцены, заставленное мощными, чудовищных размеров, клетками, что были сварены из арматурных прутьев и обрезков труб как будто сообразно представлениям дебила о строгости и чистоте структуры — не умел творить формы, но сваривал, гнул, завязывал в узлы упрямое железо.

Прожектора лупили в зеркала, и сцена то тонула в белой слепоте, то раздвигалась в бесконечность решетчатой перспективы. Клубком, упорным сгустком животного тепла свернулось в каждой клетке по женскому нагому телу. На невысоком мощном, сколоченном из досок возвышении в глубине были расставлены в пугающем количестве приспособления будто бы для пыток: жаровни ксилофонов, гильотины гонгов, круглящиеся плахи барабанов — венчала эту допотопную, доинквизиторскую дикость высотная конструкция, похожая на виселицу, с подвешенными к перекладине железными листами-парусами.

Капель звенела, щекоча, буравя твердь и темя, тревожа, возмущая мантию, подкорку; сгибаясь в три погибели, четверка полунеизвестно каких существ, обмотанных землисто-бурыми бинтами, насилу выперла на сцену тяжкий гроб; на возвышении вырос болотным чертенякой взъерошенный, лохматый остроносый Листимлянский, воздел сухие сильно-жилистые руки, взял молоток и грянул в чугунную болванку, пошел лупить с нечеловеческой мерностью, нещадно задавая изначальный ритм, в ритме толчков соития вбиваясь в мерзлоту. Ничто не отвечало этой обезьяне — звук, гулкий, как при забивании свай, растрачивался скучно, однообразно и бесследно, слышна была одна пустая инерция отката, и можно было так трезвонить до потери сил.

Лишь будто запустив — и дальше он сам продолжал — вот этот безнадежно-гулкий механизм, шаман отбросил молоток и заиграл на всех тамтамах сразу, какие только мог длиннющими руками охватить, — мечась вдоль линии ударных, как тощий волк в вольере, и на миллион мгновенных лет из мира исчезло все, помимо пары неистовых ладоней, которые творили звонкую, сухую, мучительно-упрямо-неотступную, прожорливую, жгучую пульсацию: у Марка, как у Шивы, отрастали, вымахивали новые и новые все пары рук, которые бросали, перекидывали с изнанки на лицо шкворчащий звук, как блин на сковородке. И разорвалось, раскололось — капельно-звончато забила освобожденная вода, неутомимо, бешено, восторженно забила не по глухому камню — чуткому железу, которое вибрировало радостно в ответ.

Семь как бы совершенно голых, покрытых бронзовой краской оркестрантов с тромбонами, трубой, валторной на плечах почетным караулом вышли к гробу, семь красных дребездофонистов встали за ксилофонами и гонгами и заметались, заскакали, забились мускулистым пламенем, преображая экстатично-конвульсивную пульсацию тамтамов в высокие навзрыдные разряды металлических кластеров, переводя в свободно-воспаряюще-полетные удары колокольчиков и наконец — в тягуче-гулкий вибрафонный отзвук, который, нарастая, проходил над залом мгновенным плугом самолетного крыла, и так — без конца, вращательным дервишским танцем, не уставая разгонять масштаб и скорость круговерти. А Марик бормотал, хрипел и завывал все жутче, все усильнее, и в нем такое вольное уже кипело торжество, такая прочная ярилась, истовая вера — в творящую мощь звука, который нужно только разбудить, а дальше он сам завладеет всей высью.