Птичий город за облаками

Антоний Диоген, «Заоблачный Кукушгород», лист Ν

…я был птицей, у меня были крылья. Я летел! Целый боевой корабль застрял на зубах левиафана, и матросы кричали мне что-то, когда я пролетал мимо. И вот я уже на воле! День и ночь летел я над бескрайним океаном, и небо надо мной было синим, и волны подо мной тоже, и не было ни материков, ни кораблей, ничего, где можно сесть и дать отдых усталым крыльям. На второй день я выбился из сил, а море потемнело и ветер запел жуткую призрачную песнь. Серебряное пламя сверкало со всех сторон, гром раскалывал небеса, а на моих черных перьях вспыхивали белые искры.

Разве мало я настрадался? Из моря поднялся исполинский водяной смерч, крутящийся и ревущий, он нес острова и коров, лодки и дома, и когда он коснулся моих крыльев, меня понесло еще выше. Белое свечение луны обожгло мой клюв. Я видел, как лунные звери скачут по призрачным равнинам и пьют молоко из белых лунных озер. Они взирали на меня снизу с тем же страхом, с каким я смотрел на них сверху. И вновь мне вспомнились летние вечера в Аркадии, когда на холмах зеленел высокий клевер, мои овцы паслись, позвякивая колокольчиками, пастухи сидели со своими дудочками. Зачем только я отправился в это…

Константинополь

Май 1453 г.

Анна

Пятая неделя осады или, может быть, шестая — дни сливаются между собой. Анна сидит, прислонившись к стене. Мария лежит головой у нее на коленях, рядом на полу среди огарков горит свеча. На улице что-то бухает, ржет лошадь, мужчина чертыхается, и шум долго не смолкает.

— Анна?

— Я здесь.

Мария теперь живет в полной тьме. Когда она пытается говорить, язык не слушается, шею и спину каждые несколько часов сводит судорога. Восемь вышивальщиц, которые остались жить в доме Калафата, попеременно молятся и сидят, уставившись в одну точку. Анна помогает Хрисе в побитом заморозками огороде или обходит последние незакрывшиеся базары, ища, где еще можно купить муку или горох. Остальное время она сидит с Марией.

Анна научилась быстрее разбирать мелкое, с наклоном влево письмо древнего кодекса и уже без труда извлекает из него строчки. Наткнувшись на незнакомое слово и лакуну, где плесень уничтожила текст, она придумывает замену.

Аитон сумел-таки стать птицей — не красавицей-совой, как надеялся, а потрепанной вороной. Он летит над бескрайним морем, ищет берег, но его затягивает смерч. Пока Анна читает, Марии вроде бы легче, лицо спокойно, будто она не в сырой каморке посреди осажденного города слушает глупую побасенку, а внимает ангельскому пению в райском саду. Анна вспоминает слова Лициния: история — это способ растянуть время.

В те дни, рассказывал он, когда певцы ходили из города в город, неся в памяти старинные песни, и пели их всем, кто захочет слушать, они как могли оттягивали завершение, сочиняли еще один стих, еще одно препятствие, которое надо преодолеть героям, потому что, говорил Лициний, удержав внимание слушателей на час, певец мог получить еще кубок вина, еще ломоть хлеба, кров еще на одну ночь. Анна воображает, как Антоний Диоген, кто бы он ни был, точит перо, обмакивает его в чернильницу и пишет в свитке, воздвигая на пути Аитона еще одну преграду, растягивая время, чтобы еще на чуть-чуть задержать племянницу в мире живых.

— Он так страдает, — шепчет Мария, — но не сдается.

Может, Калафат был прав и в старых книгах действительно заключено темное волшебство. Может, пока остаются строки, которые она читает сестре, пока Аитон продолжает свое отчаянное путешествие, летит к мечте в облаках, городские ворота будут стоять и смерть повременит за стенами еще несколько дней.