Птица-жар и проклятый волк

— Пожалеешь ведь, — вкрадчиво говорит один. — Да ты ещё подумай. Отдашь мне дочь, будет она в золоте ходить, с серебра умываться. Ты ведь боле не царский советник, а так…

А волк-то голос узнал. Колдун явился!

— Ты, стервец, токмо на неё глянь, я тебе гляделки-то выдеру! — ярится Тихомир. — Ты ведь её не по обычаю просишь, не в жёны, а для забавы. Позорить нас вздумал?

— Вы уж сами себя ославили! О жене твоей говорят дурное, по ней и о дочери судят. Дождёшься, с огнём придут. А ты себя так повёл, что уваженье людское потерял. Царь тебя прогнал, на что жить собираетесь? Вам никто и руки не подаст. Отдай мне дочь, и я клеветникам рты закрою, сам в покое доживёшь…

Послышался звук оплеухи.

— Ты прежде свой поганый рот закрой да ступай в омут, на болото! Я тя, паскуду, удушу!

Началась возня; кто-то задышал тяжело, что-то загремело и упало, а после раздался голос Марьяши:

— Не надобно, тятенька!

— Я уйду, — сказал колдун, задыхаясь от гнева, — но помни: ты пожалеешь. На коленях ещё приползёшь, молить о милости будешь. А ты, девка, больно горда? Ведь я теперь царёв советник, али тебе подавай самого царевича? Что ж, молода, глупа, выгоды своей не разумеешь. Я подожду.

Он, видно, ушёл; отзвучали шаги, затворилась дверь. Кто-то прошёл через горницу, тяжело опустился на лавку. Волк из подклета на брюхе ползёт, миновал сени, выглянул, видит — Тихомир сидит за столом, подперев лоб ладонью. Марьяша к его ногам прижалась, головою к коленям, он её гладит по волосам.

— Что ж, дочь моя, люб ли он тебе? — невесело спросил Тихомир. — Так, значит, и Сбыня от нас ушёл, ты одна управляешься? Я-то и не приметил, хорош отец… Шибко этот слизень мне не по нраву, однако же если…

— Не отдавай меня, батюшка! — горячо зашептала Марьяша. — Пусть там что, сдюжим. Не отдавай, лучше в реку уйду!

— Ну, ну! — прикрикнул Тихомир. — Как-то уладим. Быть не может, чтобы Борис враз позабыл о том, что нас связывает. Ведь мы побратимами быть клялись, этакое не забывается! Соберусь, пойду к нему, потолкуем.

И прибавил довольно:

— А ловко я ему, окаянному, испёк лепёшечку во всю щёку!

Марьяша смолчала, и Тихомир, порастеряв веселье, пробормотал:

— Ну, пойду.

Он ушёл, и волк заглянул в горницу, уж не таясь. Только Марьяша его и замечать перестала. Ложки собирает — одну выронила.

— Гостью, что ли, ждать? — бормочет.

За шитьё взялась, палец уколола. Двор мести принялась, да весь сор на одном месте. Тут застучали в ворота, она и метлу выронила. Оробела, покосилась на волка, тихонько подошла к воротам и спрашивает:

— Кто там?

— Не здесь ли наш чёрный волк? — раздалось в ответ. Голос будто знакомый, сердитый.

Марьяша засов отвела, видит волк — двое парней за воротами. Одного сразу признал: Божко-дурак. Ишь, с ноги на ногу топчется, не хватило умишка дома усидеть!

Другой его пониже. Кого бы Божко с собою взял, какого дружка, кому растрепал о волке? Вот тоже — скажут друг дружке, да ещё подружке, а та свинье, а свинья борову, а боров всему городу! Лицо у парня знакомое, будто видались, а где, не припомнить. Он шапку низко надвинул, тёмные брови нахмурил и говорит:

— Убежал наш волк. Мы уж боялись, в беду попал, да люди сказывают, что он поспешил прямиком к дочке царёва советника.

И на волка глядит, а глаза-то знакомые, чёрные да неласковые. Спрашивает:

— Что ж, новую хозяйку сыскал? Видно, она добра, хорошо в её дому? С нею хочешь остаться?

Поди-ка признай, если на ней порты, а коса под шапкою, и если прежде не видал у неё такого сурового взгляда, не слыхал такого голоса, да и вовсе её не ждал! Опешил волк, так наземь и сел. Стояла перед ним Умила, дочь берендея.

Глава 27

На дворе ещё светлый день. За воротами на улице зеваки собрались, пялят глаза, шепчутся: кто бы это к ведьминой дочке пришёл?

— Небось по колдовскому делу! — толкуют меж собою.

— Говорят, это их волк, слышь-ко. Это что ж, выходит, врут, будто Марьяшка чёрта звала? Выходит, робятам волк-то встренулся, а не чёрт?

— Пусть и не чёрт, да отчего ж этакий зверь вольно бродит, на добрых людей кидается да пужает? А ежели б скотину прирезал?

— Да, может, и прирезал, а мы не знаем! Взять их, и пущай ответят…

Сидит на заборе большая ворона, голову клонит, слушает. И ворона некстати: чёрная птица, недобрая, ишь, не куда-нибудь прилетела, а на ведьмин двор! Голоса всё громче, всё злее. Смелеют люди, ближе подступают. Поглядела на это Марьяша, да и позвала гостей во двор, ворота за ними заперла.

— Этим-то ротозеям, — сказала, — не на что станет глядеть, пойдут своею дорогой, тогда и вы уйдёте. Да отчего ж вы без цепи, без клетки? Как зверя уводить станете?

Да тут же руками всплеснула:

— Ох, что ж это я! Ведь волк-то ваш меня выручил, от беды спас — видно, на моё счастье вы в Белополье прибыли. Заходите, дорогими гостями будете! Хоть напою, накормлю…

Божко стоит, рот разинув, ничего не слышит. Небось прежде не видал хоромин, высоких, понизу каменных. Глядит на резные столбы, на расписную кровлю, на узорчатые ставни. Умила, та грязный двор подметила, губы поджала. На Марьяшину улыбку не ответила.