Птица-жар и проклятый волк

Ввела их Марьяша в дом, усадила за стол, хлопочет. Всё носит из подклета то капусту с клюквой, то солёные грузди, то мочёные яблоки, то рыбу вяленую. Свежий хлеб на полотенце лежит, рассыпчатая каша в горшке пыхтит, масло слезу пускает. Божко так глазами всё и ест, ложку ждёт. А Умила больше на скатерть вышитую глядит да на занавески, сама шапки не снимает.

— Что ж это ты, сама ткала-вышивала? — спрашивает сурово.

— Это матушкина работа, — отвечает Марьяша, указывая на скатерть, — а полотенце да занавески мои.

Сама погрустнела, как о матери вспомнила.

— Ишь ты, какова рукодельница, — колко сказала Умила. — А с этим, косматым, давно ль вы знакомы?

Дивится волк. Он ведь Умилу знает: никогда она не осердится понапрасну. Она как лесная поляна, тихая, согретая солнцем, поросшая медовым вереском; на страже высятся сосны, ветра не допускают. Да вдруг неясно с чего пришла трескучая стужа, всё выморозила. Отчего бы Умиле гневаться?

А Марьяша ничего не поймёт и говорит:

— Прежде видала издали, как он народ веселил, да близко не подходила. Что же ты, думаешь, я его сманила?

— Издали? — спросила Умила, прищурясь. — И не ведаешь, кто он таков? А ты, — и она перевела взгляд на волка, — нечаянно здесь оказался, или прямиком на её порог бежал? Ты в Белополье-то долго пробыл, небось давно её приметил! Что ж, по нраву она тебе?

Встала, дрожит, осердилась шибко. Марьяша совсем растерялась, спрашивает:

— И кто ж он таков? Что я ведать-то должна?

— Проклятый он, — сказала Умила и шапку с головы стянула. — Человек, а не волк. Он моим быть обещался, а я слово дала, что его дождусь. Я-то своё слово век держать буду, а он?

Стоит, раскраснелась. Коса, размотавшись, за спину скользнула, взгляд совсем чёрный, дикий — как бы тут и не оборотилась медведицей, всё в горнице не разметала! Божко глаза круглит, шепчет:

— Что ты болтаешь? Молчи, молчи!

— Ничего, пусть она знает! — говорит Умила.

Волк подошёл к ней, лёг у её ног. Хороша Марьяша, умна, добра, да Умила для него одна в свете. И как только подумать могла, что он поглядит на другую?

Марьяша так и застыла, удивилась.

— Да нешто? — спросила. — Вот так диво! Не знала я, не ведала, кто он таков.

И на волка уставилась.

— Что ж ты, ищешь, как проклятье снять? Может, и не случайно ты мне встренулся, а услыхал, что меня ведьмой кличут, и подумал, я помогу? Что ж я, на ведьму похожа?

Сама тоже будто сердится. Беда волку, все шишки на него валятся! Мотает он головой.

— Вы ему дайте, на чём писать, — подсказал Божко. — Тут он вам всё и растолкует.

Вышли они во двор, волк и нацарапал на земле прутком: «колдун».

— Батюшку я ищу, — пояснила Умила. — Колдун его приневолил, себе служить заставил. Что ж ты, — спрашивает волка, — прознал, где этот злодей укрывается?

Кивает волк, на Марьяшу глядит. Та и говорит:

— Не Казимира ли ищете? Не того, что с заморскими послами прибыл?

— Имени мы не знаем, — растерялась Умила, — не назвался он.

Кое-как волк растолковал, что этот самый колдун к Тихомиру нынче и приходил. Больше уж не укрывается, от людского взора не прячется, никого не боится.

— Казимир и есть, — говорит Марьяша.

— Поведай-ка нам о нём, — попросила Умила.

Вернулись они в дом, и рассказала Марьяша, как ждали заморских послов. В ту пору нечисть разгулялась, и царь тревожился, что выйдет беда. Он, боясь осрамиться, а хуже того, не уберечь гостей, побратима о помощи просил. Не было у царя Бориса никого вернее, чем Тихомир, старый друг.

Вот уж готовились пиры, и охота на лису и на зайца, и другие забавы. Всё будто ладно шло, да Борис тревожился, ночей не спал. Один побратим его и мог ненадолго утешить. Обещал Тихомир, что за всем проследит, с послов и глаз не спустит, пылинке на них сесть не даст.

Верил ему царь. До того верил, что пригрозил сечь людей за сплетни, будто в разгуле нечисти повинна Рада, Тихомира жена. Только злые языки не унимались, Раду уж в глаза ругали.

— Да ей людей-то жалко было. Стерпит, никогда обидчиков не винит, не зовёт к ответу, — со слезой в голосе сказала Марьяша и прикусила дрожащие губы.

Помолчав, она поведала, как у матери с отцом вышла ссора, а после Рада в реку ушла. Сам не свой от горя стал Тихомир. Ходит берегом, жену зовёт, костерит, народ по пятам за ним ходит, смеётся. Работники хотят его домой увести, да он на них огрызается, вот уж и руку поднял. С чего им терпеть? Чай, не родня. Да ещё о Раде слухи пошли хуже прежнего. Раньше-то хоть и болтали, да точно не знали, была ли её мать водяницею. Теперь уж всем ясно, кто она такова, и ругают на все лады, и во всякой беде винят. Кто захочет работать в таком дворе?

Тут и послы прибыли. Тихомиру их встретить надобно, да он не встретил. Как на грех, по дороге приключилось что-то. Будто медведь напал, говорили, да не простой, а неживой, плоть едва на костях держалась. Этого медведя прежде видали царёвы работники, что за водой к речке Смородине ездили, да те ушли, а послы не сумели. Возница замертво упал, из царёвых людей кто в лес убёг, кто ускакал. Бросили послов, те трясутся, от страху обмерли. Тут бы им и смерть, да колдун явился, помог.