Птица-жар и проклятый волк

— Что ж он, медведя убил? — спрашивает Умила, а сама, как полотно, белая.

— Будто погнал, — говорит Марьяша. — Царь после людей посылал, да не нашли они и следа. Может, и не искали.

Умила пальцы сжала. Об отце тревожится, да покуда о том ничего не говорит. Божко тоже помалкивает, брюхо набивает, а Марьяша дальше сказывает.

Беда, говорят, не ходит одна. Ошибся Тихомир. Он-то всё прежнего Бориса помнил, того, с кем они в чисто поле наезжали, степняков гоняли, кого он собою прикрыл, а тот его из боя израненным вынес, смерти не отдал. Он с Борисом держался запросто, хотя и не всем то было по нраву. Позабыл, что Борис ему прежде всего не побратим, а царь.

Не встретил послов Тихомир, да и после не явился, слово нарушил. Не по нраву это пришлось царю, да покуда смолчал, понимает: горе. Только дни идут, а Тихомир о послах и не вспоминает. Вино и пьёт, и льёт, и в нём купается, на улицу выйдет — такое сотворит, что людям в глаза совестно глядеть. А с царём-то рядом другие люди, есть и завистливые. Рады они пересказывать, как Тихомир себя бесчестит, и это в такую пору, когда Борису порядок надобен да помощь.

Всё же явился Тихомир в царские палаты, а сам и на ногах едва стоит. Такого позору наделал — беда! Этой обиды царь уж не стерпел, велел гнать его прочь, как паршивого пса. Больше, сказал, Тихомир ему не советник, да тут же Казимира этой милостью пожаловал.

— Ко мне пришли, — говорит Марьяша, голос дрожит, — сказывают: забери батюшку, так и лежит у ворот. Я туда, поднимать его… Он на ногах не держится, хоть бы кто помог, все отвернулись… Казимир этот проклятый только и помог, а после ходить начал, улещивать: иди, мол, ко мне в дом, ты боле никому не надобна, никто не заступится…

Умила так и метнулась к ней, рядом села, обняла.

— Разве мы кому зло сделали? — всхлипнула Марьяша, уткнувшись в её плечо. — Матушка сколь годов обиды сносила, слова дурного им не сказала, а нынче все отвернулись. По улице не пройти… Батюшке не сказать, он в гневе-то горяч, рука тяжела, ещё погубит кого, а ему за то, может, и голову срубят. Молчу, терплю, да сколь можно терпеть! Ох, матушка, почто ж ты нас оставила!

Сидят обе, плачут, обнявшись. Умила уж позабыла, что на Марьяшу сердилась, жалеет её, только о Раде и слова не говорит. И верно делает, что молчит: от таких вестей лишь больнее. Да если ещё Тихомир прознает, тут же и полезет на колдуна, там ему и смерть.

— Что ж этому Казимиру надобно? — подал голос Божко. — Вишь, уж и до советника дослужился!

Отплакали девки, утёрли мокрые щёки, стали судить да рядить, как дальше быть. Колдуна уж царь обласкал своей милостью — пожалуй, изведёшь такого!

— Хоть и противен он мне, а попробую с ним добрее быть, — говорит Марьяша. — Может, вызнаю, в чём его слабость али пойму, как его на чистую воду вывести перед царём. Ведь мой-то батюшка прежде царя не подводил, жизни для него не жалел, а его осрамили да погнали, и чую я, Казимир в том виновен. Токмо силою с ним не совладать, хитростью надобно…

Тут она шум во дворе услыхала, так и подлетела на лавке.

— Батюшка мой идёт! — встревоженно ахнула, прикрыв рот ладонью. — Я уж знаю: ежели запор вот так громыхнёт, значит, он не в себе. Прячьтесь в подклете, я вас после выведу тихонько!

Они мигом шасть в подклет! Умила догадалась, прихватила ложки да миски. Стол хотя и накрыт остался, да, может, Марьяша батюшку ждёт.

Дверь в сенях отворилась с удара, кто-то ввалился, и тут же Марьяша вскрикнула, всплеснув руками:

— Тятенька!

— Чё тятенька? — зарычал на неё Тихомир. — Чё тятенька?

— Да кто ж это с тобою сотворил…

— Умолкни, неча выть, и так тошно!

Тут он, видно, сам сполз по стене и заголосил. Волк притаился за дверью, слушает. Умила на ступенях рядом сидит, Божко с другой стороны в ухо сопит, тоже ждут, что будет.

— Ох, дождался, дождался царской милости! — запричитал Тихомир. — Нет у нас боле дома, последний день доживаем! Спозаранок нас в Перловку вышлют.

— Да как же, тятенька? — непонимающе спросила Марьяша. — Как же — в Перловку? Отчего бы?

— Всё Казимир окаянный, облаза! Голова у него с поклоном, язык с приговором, ноги с подходом, руки с подносом, а Борису, видно, это и любо, слушает его да поддакивает. Вишь, говорит Казимир, нечисть поразгулялась, а её в глухое место можно бы согнать да запереть. Порешили, что Перловка сгодится. А Борис-то мне в лицо этак усмехается да молвит: будет место населено, а без старосты как же? Тебе, Тихомир, старостою и быть…

— Ох, тятенька!

— Видать, Казимир, паскуда, его подучил. Борис и свово подменыша туда ж сошлёт, от пересудов подале, не то, вишь, люд поговаривать начал, не сжечь бы его. Сколь годов в царском терему подменыш, а Борис уж не молод, помрёт, и что дале с подменышем делать? Ведь не на царство садить…

Он примолк и вздохнул. Слышно было, Марьяша сказала:

— Дай хоть раны твои промою.