Птицы, звери и родственники

С серьезным выражением лица, прижав сову к груди, я сидел на Салли, пока мы не выехали за ворота поместья. Но вскоре тряска, которую я претерпевал, стала непереносимой. Я спешился, зашел за оливковое дерево, и там меня основательно вывернуло наизнанку, после чего я почувствовал себя гораздо лучше.

Добравшись домой, я пронес сову наверх в свою спальню, открыл коробку и высадил трепыхающуюся, щелкающую клювом сову на пол. Собаки, собравшиеся вокруг нас посмотреть на мое новое приобретение, поспешно отступили назад. Они знали, на что способен Улисс в дурном расположении духа, а эта сова была втрое больше его. Она показалась мне одной из самых красивых птиц, каких мне доводилось видеть. Перья на ее спине и крыльях были золотистые, как пчелиные соты, с бледными пепельно-серыми пятнами; грудка сплошь кремово-белая, а маска из белых перьев вокруг темных, до странности восточного типа глаз резко очерчена и такая накрахмаленная с виду, как круглый плоеный жесткий воротник Елизаветинской эпохи.

Крыло ее было не в таком плохом состоянии, как я опасался. Оно было сломано, но без нагноения, и после получасовой борьбы, в течение которой сова несколько раз сумела пустить кровь, мне, к моему удовлетворению, удалось взять крыло в лубок. Сова – я решил назвать ее Лампадуза просто потому, что это имя мне нравилось, – по всей видимости, испытывала воинственный ужас перед собаками, решительно не желала подружиться с Улиссом и с нескрываемым отвращением взирала на Августуса Пощекочи-Брюшко. Мне казалось, что ей будет лучше, если она обоснуется в каком-нибудь темном, уединенном уголке, поэтому я отнес ее на чердак. Там была совсем крохотная комнатка с маленьким окошком, до того грязным и затянутым паутиной, что оно едва пропускало свет. В ней было покойно и сумрачно, как в пещере, и я рассчитывал, что здесь Лампадуза окончательно выздоровеет. Я ссадил ее на пол, поставил перед ней большое блюдце с рубленым мясом и хорошенько запер дверь, чтобы никто ее не потревожил. Вечером, когда я пришел навестить сову, захватив с собой мертвую мышь в качестве. подарка, она как будто чувствовала себя значительно лучше. Во всяком случае, она съела большую часть мяса и теперь шипела и щелкала на меня клювом, с частым легким постукиванием бегая по полу, распустив крылья и глядя на меня горящими глазами. Обрадованный ее явными успехами, я оставил сову с мышью и улегся спать.

Несколько часов спустя меня разбудили голоса, доносящиеся из маминой комнаты. Теряясь со сна в догадках, что может делать семья в столь поздний час, я встал с постели, высунул голову из двери спальни и прислушался.

– Говорю вам, это ужас какой огромный домовой, – сказал Ларри.

– Это не может быть домовой, милый, – сказала мама. – Домовые бросаются вещами.

– Ну кто бы то ни был, он звякает цепями там наверху, – заявил Ларри, – и я хочу, чтоб его изгнали. Вы с Марго слывете знатоками загробной жизни. Так вот, поднимитесь наверх и избавьте нас от него.

– Я не пойду наверх, – дрожащим голосом сказала Марго. – Это может быть все что угодно. Это может быть злой дух.

– Он чертовски злой, это верно, – согласился Ларри. – Вот уже час, как он не дает мне заснуть.

– Ты уверен, что это не ветер или еще что-нибудь, милый? – спросила мама.

– Мне кажется, я умею отличить ветер от треклятого привидения, что играет по всему дому цепями с ядрами, как на ноге каторжника, – ядовито произнес Ларри.

– А может, это воры? – спросила Марго скорее для того, чтобы придать себе уверенности, чем для чего-либо другого. – Может, это воры и надо разбудить Лесли?

Спросонок да к тому же еще слегка осоловелый от спиртного, выпитого у графини, я никак не мог взять в толк, о чем речь. Ситуация казалась не менее интригующей, чем все прочие конфликты, которые мои родные горазды были провоцировать в самые неподходящие часы дня и ночи, посему я подошел ближе и заглянул в дверь. Ларри прохаживался по комнате взад-вперед, при этом его халат царственно шелестел.

– Что-то надо предпринять, – сказал он. – Я не могу спать, когда у меня над головой звякают цепями, а если я не высплюсь, я не могу писать.

– Не понимаю, чего ты ожидаешь от нас, говоря, что надо что-то предпринять, милый, – сказала мама. – Я уверена, что это ветер.

– Да, ты не вправе ожидать, чтобы мы пошли наверх, – заметила Марго. – Ты мужчина, ты и иди.

– Послушай, – сказал Ларри, – ведь это ты вернулась из Лондона вся в эктоплазме, с разговорами о бесконечном. Очень может быть, это какое-нибудь исчадие ада, которое ты вызвала во время одного из своих сеансов, и оно последовало за тобой. Выходит, это твой любимчик. Вот и иди, управляйся с ним.

При слове «любимчик» я вздрогнул. Неужели это Лампадуза? Как у всех сов, крылья у сипух мягкие и бесшумные, словно зонтики одуванчика. Нет, не может быть, чтобы это она производила шум, похожий на грохотанье цепи на ноге каторжника.

Я вошел в комнату и осведомился, о чем они все толкуют.

– Это всего только привидение, милый, – утешительно сказала мама. – Ларри обнаружил привидение.