Пугачевщина. За волю и справедливость!

Не будучи знакомой ни с одной из относящихся к теме работ, видимо, на интуитивном уровне Т. Л. Лабутина в недавних публикациях, не ведая о том, поддержала точку зрения американского историка. На примере Р. Ганнинга она также отнесла дипломатическую переписку к ценным источникам, «дополнявшим другие свидетельства очевидцев восстания под предводительством Е. Пугачева». А это, по ее признанию, «в конечном счете, способствовало созданию объективной картины происходящего» [14, с. 14]. Впрочем, исследовательница воздержалась от пояснений, каким образом на заявленный ею результат могут работать субъективные впечатления всего лишь одного человека.

Для немногочисленных историков, специально обращавшихся к указанным источникам, характерно общее мнение, что именно британский поверенный на фоне коллег по дипломатическому цеху отличался большей осведомленностью о бунте и борьбе с ним [2, p. 523; 6, p. 113; 15, с. 263]. Т. Л. Лабутина обоснованно пишет: «в российскую историю он по праву может войти как очевидец случившихся при нем важных событий в истории России», поэтому своими свидетельствами Р. Ганнинг, «безусловно, интересен нашим современникам» [13, с. 65]. Это тем более верно, продолжил уже другой автор, что «собранные им сведения ценны для историка восстания по двум причинам: (1) как источник информации о слухах и новостях, которые тогда распространялись в Санкт-Петербурге; и (2) как мнение умного, опытного и сравнительно непредвзятого современного наблюдателя» [2, p. 525].

В отличие от положительных мнений о депешах Р. Ганнинга восприятие учеными прочих иностранных дипломатов, собранной ими информации и оценок событий носит не столь комплиментарный характер. Например, деятельность Ф.-М. Дюрана приравнивается, как сказали бы сегодня, к производству фейк-ньюс. Вслед за пристрастными репликами Р. Ганнинга и Й.-М. Лобковица любое послание в Версаль историки едва ли не на постоянной основе квалифицируют как недостоверную информацию [15, с. 264]. Что, в свою очередь, объясняют сложным характером русско-французских отношений, будто бы побуждавших Ф.-М. Дюрана раздувать реальные и мнимые успехи бунтовщиков для поддержания боевого духа Османской империи на фронтах русско-турецкой войны. «Из Константинополя посол Джон Мюррей сообщил Ганнингу об усилиях Франции преувеличить масштабы внутренних проблем России, чтобы укрепить непримиримость Турции к мирным переговорам», – резюмировал Дж. Т. Александер [2, p. 525].

В. В. Мавродин вообще предпочел уклониться от комментирования этих сообщений. Поскольку переписка «французского посла Дюрана не опубликована», писал он, то «о ее содержании можно лишь догадываться по другим материалам» [15, с. 262], но углубляться в такого рода догадки ученый не стал. И только П. П. Черкасов, изучивший архивные оригиналы писем Ф.-М. Дюрана, дал им взвешенную оценку. Соглашаясь, что «появление в сентябре 1773 г. в заволжских степях самозванца, объявившего себя Петром III», действительно «было встречено в Версале с огромным интересом», он полагает, что дипломатическая переписка «дает достаточно ясное, хотя и не во всем полное представление об отношении Версаля к восстанию Пугачева». В любом случае, заключает исследователь, сообщения французского посланника в России, «безусловно, представляют интерес для историков как свидетельство современника тех событий» [20, с. 23, 46]. Впрочем, на более смелые заявления он не решился. Но с его осторожностью вряд ли можно согласиться, достаточно внимательно взглянуть на известия опытного французского дипломата, приведенные самим же П. П. Черкасовым.