Пулковский меридиан

— Да замолчите же вы, глупое, бессмысленное созданье! B конце концов я приказываю вам делать так, а не иначе. Продать! Кому? Им? Вы с ума сошли. Вы голодаете! Она голодает! Мы все нищие, голые, босые… Организация пока еще не имеет достаточных средств… Правда, мне в посольстве обещали, но… Да и что значит наш жалкий голод, когда души алчут мести? Мою родину растоптали! Над моей верой надругались! Моего царя… царя моего…. царя!.. убили в каком-то подвале, бросили в грязный колодец… А вы — голодаете? Баба! Дура! Ну хорошо, пусть! Ничего не надо! Идите. Идите сейчас же в Чека… Доносите! Сообщайте! Предавайте!.. Посмотрим, что вы этим выиграете… Лиз! Лиз! Бога ради! Простите меня… Я болен, болен…

Женщина вдруг подняла ноги на кресло. Она вся съежилась, сжалась на нем в комок. Слезы (она не сдерживала их больше) катились по ее щекам, худенькие плечи вздрагивали под японским халатиком.

— Ни… никуда я не пойду… и не могу итти. Потому что я жалкая, трусливая дрянь, — всхлипывая, шептала она. — Если б я… если бы можно было вернуть тот день… ту пасху. Больше года! Боже, какая мука! Как затравленный зверь… Вы поймали меня… Ну и радуйтесь. Если вам… если вам этого не довольно… Что ж, или я вам не служу? Вас один раз расстреляют всех… а я… каждый день, каждую ночь меня заново расстреливают… Я все знаю, как это будет… Я не могу больше!

Чернобородый пошел к столику, где стоял графин, но вода там была желтой, мутной, отвратительной. Он вернулся, сел, взял в руки ее руку.

— Елизавета Сергеевна! — мягко, гораздо спокойнее сказал он. — Перестаньте же. Не надо. Вы сами знаете — нужно потерпеть. Что поделаешь? Еще немного. Клянусь вам, совсем немного. Все уже сделано. Очень тонко, очень умно. Вы знаете Кандаурова? Ну, Кандаурова, адвоката… Нет? Все равно! Словом, наша организация слилась с другой — либеральной — ч-чёрт бы ее драл! — с огромной организацией. Все налажено. Они связаны с Англией, с Финляндией. И не просто с Англией, — с лидером оппозиции… Через Макферсона… Этим летом, не позже… Через месяц, ну через два… все будет кончено… Вы не представляете себе, какова ненависть… Я не имею права даже вам говорить этого, но, вообразите, сочувствующие есть и в Смольном… Даже среди них. И не так уж мало… Не позже августа они захватывают власть… Они либералы; их руками. Их больше. Но потом придем мы. И клянусь вам, Лиз, — глаза его стали страшными, пустыми, сумасшедшими, — клянусь вам всем, что у меня есть святого, — всех их, всех подряд… большевиков, меньшевиков, адвокатов, профессоров, рабочих, либералов паскудных, краснобаев, всех до единого — вот этими руками… О!

Женщина устало закрыла глаза.

— Хорошо, хорошо… Не нужно мне об этом. Зачем вы?.. Ведь все равно я должна подчиняться вам… Скажите, что вам теперь нужно… и уходите.

Чернобородый еще ближе наклонился к ней.

— Елизавета Сергеевна! Почти ничего на этот раз. Все идет без вас отлично. Связь работает безотказно. Под самым носом у комиссаров. Все хорошо, очень хорошо. Нам нужно одно, совсем безопасное… Когда… ну, когда Маленький будет у вас (он, по нашим сведениям, сейчас где-то на границе, в командировке, — может быть, даже перебежит, если рискнет), сообщите ему, что надо спешно передать туда второй пакет. Второй! Запомните? Спешно, как можно скорее. А если этого никак нельзя, тогда пусть помнит два слова: «пещеры» и «тетя Надя». Запомните? Но смотрите — точно! Повторите их…

Пять минут спустя он уже прощался на кухне.

— Бет… Простите! Лиз! Я заклинаю вас, перестаньте ненавидеть и меня и всех нас. Хотите, я присягну: вы — в абсолютной безопасности. Если — господь сохрани! — что и случится, то только мы пострадаем. Вы — никак! Но ничего не случится. Все рассчитано, как в математике. Надо быть гением, чтобы нас раскрыть. Это невозможно… А потом… Лиз, вы помните мою яхту? В будущем году я отремонтирую ее… Или куплю новую… Мы поедем в шхеры… Вы, Мари, Малюсенька, Шура, я… Там западнее Бьоркэ есть один островок… Мы будем ловить рыбу… Лиз, вы поверите, я кровавыми слезами плачу… Я охочусь в парке (я же призовой стрелок, я лучше Феликса Юсупова бью), а Малюсенька… как собачонка… за этими грачами проклятыми…

Голос его прервался.

— Жизнью заплатят они мне за каждую царапину на ее ножонках. Жизнями своими проклятыми!

Дверь хлопнула.

Беленькая женщина, пошатываясь, прошлась по комнатам, подошла к растрепанной, не застланной постели. Она, вероятно, хотела лечь, потом, передумав, опустилась на колени перед маленьким висевшим на спинке кровати образком. На короткое время стало совсем тихо. Но тотчас затем раздался какой-то шорох, легкие шлепающие шажки, прыжок.

Женщина слегка покосилась назад. Огромная, с котенка, худая крыса вскочила в столовой на стол и, стремительно, жадно схватив одного из двух оставшихся грачей, тащила его к краю.