Пульс памяти

К повозке протягивались руки, но Василий не видел, что они оставляли поверх покрывала. И лишь когда что-то прохладное и тугое коснулось его руки, Василий понял, что женщины кладут на повозку гроздья винограда.

Одну — тяжелую-тяжелую — чья-то рука положила Василию прямо на грудь, и гроздь поднялась перед его удивленными глазами красивой правильной пирамидкой — плотная и живая кладка маленьких солнц…

— Родненькие…

— Бедненькие…

А перед глазами медовая спелость плодов, смачная их округлость и… недостижимость. Нет сил протянуть руку.

— Родненький мой…

Этот голос у самого лица.

— Беленький-то да молоденький… Господи… На Алешку мово похож…

Рядом с повозкой, держась за нее рукой, шла пожилая женщина.

— Жить бы да жить. А в нем ни кровиночки… Господи…

Голос грубоватый, но ласковый, под черными бровями полувыцветшие глаза, вторая рука с зажатым в пальцах уголком косынки то и дело прикасается к ним, смахивая слезы.

— Жить бы да жить… Господи…

Женщину окликнули:

— Будь тебе, Калиновна. Не хорони загодя.

Женщина отшатнулась от Василия, остановилась — озадаченная. Лицо ее стало отдаляться, но голос был еще слышен:

— Да я ж рази хороню. Господи… Да живи ж ты, беленький, сто лет.

Она опять догнала повозку и долго шла рядом молча, шевеля обветренными губами и по-прежнему промокая уголком косынки слезы.

За селом женщина остановилась, загорелое, в морщинах лицо ее начало терять очертания.

И Василию вспомнилось лето, июль: короткое свидание с отцом и матерью на разъезде. Тогда их лица, по мере отдаления эшелона, вот точно так же теряли свои очертания…

Повозка покатилась под гору, и фигура женщины, безвестной крымской Калиновны, была долго видна на песчаном взгорье.

За нею ничего, кроме бирюзы неба, не было, и женщина вырисовывалась на этом фоне, как монумент.

Даже став едва заметной точкой, эта фигура — одна она! — оставалась величественно значимой во всем пространстве, на всем том возвышении, где она стояла.

И если бы можно было увидеть в тот час и в ту минуту всех женщин, стоявших, подобно Калиновне, у проселочных дорог, за околицами, близ железнодорожных путей, — открылась бы Россия взгляду лесом живых монументов.

Таков удел матери при военном ненастье.

Как ни складывается ее жизнь, какой мерой доброго или злого ни отпускается на все ее седеющие годы, — одно бывает неизменно запрограммировано в материнской судьбе: тревога расставаний с детьми и тревога же негаданности ожидания их. Неизвестность, в которую уйдет сын, оборачивается для матери мраком, зловещей чащобой, гиблой непроходимостью, и, может, оттого так тянет ее к тропам-дорогам, на путевые развилки да на возвышения при них: не прошел бы обочиной, не разминулся бы с родимой стежкой, не попутал бы одну с другой сельские околицы самый желанный из людей всего света — сын, муж, брат…

Так стояла и Калиновна. Проводив чужого сына, она осталась на возвышении за селом с тем же, с чем наклонилась и над повозкой: с несмертной, отчаянно живучей надеждой увидеть, как чудо и как негаданность, родные черты.

Эта надежда — второе сердце матерей. То, которое толкает нетелесную кровь их тоски по столь же нетелесным сосудам веры.

Веры в чудо и в негаданность.

Женщины ни во что не верят так, как в счастье нежданных встреч.

А матери верят в него еще сильнее.

И это тоже тянет их к тропам-дорогам. Тянет встать живыми монументами своей тоске и путеуказателями для бредущих в чащобе лихолетия сыновей.

Полынно горек удел материнский.

А удел сыновей и мужей, ставших солдатами, — это мускульная усталость, боли ран, смятение при увечьях и… смерть.

Оглянувшись, я подумал о тех, кто лежал под холмиками земли и чья доля вмещалась теперь просто в деревянный столбик.

Толкаченко Е. Н., 1908 г. рожд…

Садыков Ю., 1913 г. рожд…

Захаренко Силуян Игнатьевич, 1913 г. рожд…

Кудряшов А. П., 1905 г. рожд…

Сорокин Е. П., 1906 г. рожд…

Кадыков П. К., 1906 г. рожд…

Молодов Б., 1913 г. рожд…

Барышев Михаил Романович, 1922 г. рожд…

Вся доля, вся судьба — под бугорком земли и травы, в столбике с полустершейся надписью, в кладбищенской тишине…

Если же говорить об отцах, вкусивших полынного каравая войны, то их судьба дважды бедственна: и тоска по кровно родным переполняет их, и каждочасно гуляют рядом, почти в обнимку, пуля или осколок, подчас тупо и оскорбительно шальные…

Отцы, мужья, сыновья, братья не стоят монументами у дорог — они идут по этим дорогам, роняя то в пыль, то в снег соленый ливень пота.

И кровь.

И, наверное, эти струи, поднятые солнцем, занимаются позднее маревами в рассветных далях земли. Дрожь мерцающей в свете утра дымки — как след, оставленный во времени работой перенапряженных и познавших твердость свинца солдатских сердец.

Сами сердца уже молчат, давно и навечно молчат, а воздух, которому они передали ритм своего биения, все дрожит.