Пульс памяти

Оставшийся без помощника первый номер (как жаль, память не сохранила многих имен) вел огонь короткими, но частыми очередями. Пулеметчик был высок, широкоплеч и большеголов, но вся его крупная фигура так же прерывисто дрожала при ведении огня, как и сам разгоряченный «максим». И дрожала зажевываемая приемником лента, латунно поблескивая гильзами при вспышках стрельбы.

Василию, помнит он, почему-то почудилось, что и сама мать-земля подрагивала от стрельбы, что вся, вся она, измеряемая понятием «планета», была едино и неразрывно слита и с пулеметчиком, и с пулеметом, и с удивительно разумным бегом ленты, торопившейся оживить свои мертвые заряды.

Видимость впереди позиций резко уменьшилась, скоро не стало видно и немцев, их словно бы всосал в себя мрак, только слышались беспорядочные автоматные очереди, отдаляющиеся крики, гвалт.

Ведение огня можно было уже прекратить, но пулеметчик, видимо, выплескивал с последними пулями свою осатанелую бойцовскую ярость и свою нестерпимую боль от потери друга. И Василий решил не останавливать его — пусть пули дырявят даже темноту, в которой растворились захлебнувшиеся в атаке гитлеровцы.

Умолк «максим» лишь с окончанием ленты.

Так завершился этот вечерний бой на крымской земле, первый бой после того, как Василий прошел переформировку.

…Еще шаг от холмика к холмику… Еще и еще шаг… Поклон за поклоном…

Имена…

Имена…

Имена…

А я по-прежнему то в настоящем, то в прошлом…

26

Все, что произошло здесь, у озер, странно отложилось у Василия в памяти. В ней стойко жило какое-то второе ощущение, будто между самым первым для него боем (там, у границы, близ церквушки, в хлебах), боем, бывшим для Василия купелью крещения, и этой крутой схваткой на межозерной перемычке не было ни пространства, ни времени. Был словно бы один бесконечно длинный бой, середина которого провалилась в беспамятство.

А в следующие дни бои нанизывались на нить памяти, как бусы, пока не стали одним неразрывным целым.

Похожие одна на другую, атаки немцев повторялись почти непрерывно. И во время одной из них, на рассвете, после того как заново отплясали по воде расцвеченные солнцем взрывы, за Василием приполз связной. Это был молоденький узкоплечий красноармеец, которого Василий уже раза два до того видел. Но запомнил он в связном больше не лицо, а голос, торопливый и до нелепости звонкий.

— Товарищ лейтенант!.. Товарищ лейтенант!..

Василий обернулся, почувствовав недоброе, и связной скороговоркой подтвердил это предчувствие. Красноармеец стоял в окопе, но смотрел вперед и немного вверх, отчего маленькое продолговатое лицо его казалось неестественно и грубо вывернутым.

— Комбата нету… нету комбата.

— Как нету? — не понял Василий.

— Совсем нету. За вами послали…

Василий догадался, что связному не хочется произносить слово «убит» и он неуклюже хитрит, обходя это слово, как обходят суеверные люди «клятое место».

— Убит или ранен? — скорее механически, чем осознанно, спросил Василий и тут же с горечью подумал о том, что ответ связного ничего не даст и ничего не изменит!

Ничего!

За ним прислали, и он должен немедленно отправиться туда, где его ждали, хотя ждали, собственно, не его как такового, а тех слов, решений и указаний, без которых нельзя оставаться батальону.

Василий хорошо это понимал, но, добираясь до командного пункта, думал о другом. О том, что еще вчера все тяготы боя казались ему предельными, едва-едва выносимыми, а сейчас вот они увеличивались чуть ли не вдвое, и он должен, обязан, вынужден принять их на свои плечи.

При этом он, Василий, еще не знал, что пулемет сержанта Дубловича уже никогда не заговорит: что, покореженный при почти прямом попадании, он ненужным ломом лежит на дне окопа, подставив, будто бы для удобства, гнутый свой хобот и колесо под шею и спину сержанта.

Они погибли почти одновременно. После того как разбило пулемет, Дублович вместе со своим вторым номером встретил атаковавших немцев гранатами. В момент броска, когда сержант поднялся во весь рост, вынося на замах руку, — в этот момент и перечеркнуло ему очередью грудь и шею.

Василий увидел его труп после боя, в балке, среди других убитых. Из расстегнутого кармана гимнастерки торчал уголок фотографии. Видно, санитар, вынесший сержанта из-под огня, взял из его карманов только документы, а фотографию оставил. Василий наклонился, вытащил карточку, перевернул изображением… И от неожиданного, безжалостно резкого толчка в грудь ступил шаг назад.

Короткий и теперь уже бессмысленный шаг этот был переходом из удивления в ту самую догадку, которую Василий носил в себе, как надежду, и разрешение которой откладывал на более удобное, чем непрерывные бои, время.

Но время оказалось смертно скупым, свинец перещеголял его в щедрости, и теперь за то и за другое — за смертную скупость времени и за смертную же щедрость свинца — расплачивалась с ветреной солдатской судьбой не менее ветреная Случайность. Ей одной поручалось, на этот раз и жизнью и смертью, досказать недосказанное.

Одной ей, этой Случайности, этой случайно оставшейся фотографии.