Пушкин и Грибоедов

И у счастливого человека вырывается такое катастрофическое предчувствие?! Да, который раз муза поэта упреждающим образом проигрывает доопытную ситуацию. Разумеется, стихи не надо понимать слишком буквально. Духовное и физическое здоровье поэта было крепким, и клиническое осуществление пророчества ему не грозило. Но ситуацию, в которой силы человека изнемогают, когда здравый ум не способен найти выход из нелепого положения, сердце-вещун угадывало.

Ум человека способен осознать подобные ситуации. Ум человека бывает бессильным их разрешить.

Складывавшиеся семейные отношения омрачала репутация любителя любовных приключений, которую поэт сам когда-то поддерживал музой своей. Пушкин понимал это и писал матери будущей невесты еще перед помолвкой: «Заблуждения моей ранней молодости представились моему воображению; они были слишком тяжки и сами по себе, а клевета их еще усилила; молва о них, к несчастью, широко распространилась». Такой хвост – и одним махом – нельзя отрубить. Ничего не поделаешь: жизнь сурова; за полученные удовольствия надобно платить, иногда и непомерную цену.

Со стороны молодой жены свои трудности. Жена Пушкина – незаурядная красавица и (редкая щедрость природы) духовно богатый человек. Ее появление в свете вызывает всеобщий интерес. Мужу это приятно – и беспокойно: «Грех тебе меня подозревать в неверности к тебе и в разборчивости к женам друзей моих. Я только завидую тем из них, у кого супруги не красавицы, не ангелы прелести, не мадонны etc., etc. Знаешь русскую песню –

Не дай бог хорошей жены,

Хорошу жену часто в пир зовут.

А бедному-то мужу во чужом пиру похмелье, да и в своем тошнит» (не позже 30 сентября 1832 года).

Но и при том Пушкин изначально и до конца готов способствовать успехам жены. Он убежден, что роковую черту жена не перейдет, «во всё тяжкое» не пустится. Но есть и зона риска, она опасна.

Пушкин (он ли не чуток к слову!) не ищет разнообразия понятий, а оперирует различными формами одного и того же слова – и возникают разные эмоциональные знаки, и плюсы, и минусы. Он разрешает жене кокетничать – но боится, что она искокетничается, разрешает гулять – и просит не загуливаться. Количество переходит в новое качество!

1833 год завершился для Пушкина драмой, если не катастрофой – новогодним царским «подарком», пожалованием в камер-юнкеры. 1 января 1834 года поэт открывает дневник такой записью: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове».

Год 1834 выдался протяженным на разлуку с женой. Обычно Пушкин уезжал из дома, тут произошла единственная рокировка: Пушкин оставался в столице, издавая «Историю Пугачева» («Историю Пугачевского бунта») и закладывая болдинское имение, которым на ту пору управлял, а Наталья Николаевна в апреле уехала в Москву, потом навестила мать в Яропольце, лето провела в Полотняном заводе. Пушкин приехал к жене в августе, на сентябрь уехал в Болдино.

Не замедлил произойти инцидент, буквально взбесивший Пушкина. Его письмо жене от 20 и 22 апреля 1834 года, где рассказывалось об отношении поэта к трем царям (и где было признание, что поэт не намеревался участвовать в пасхальных празднествах и поздравлении наследника, репортуясь больным), скопировала московская полиция и представила Николаю I; Пушкин узнал об этом через Жуковского. Это наложило отпечаток на его письма. Еще не зная, по какому каналу его письмо попало к царю, он на всякий случай выговаривает и жене (18 мая): «Я тебе не писал, потому что был зол – не на тебя, на других. Одно из моих писем попалось полиции и так далее. Смотри, женка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не даешь; если почта распечатала письмо мужа к жене, так это ее дело, и тут одно неприятно: тайна семейственных отношений, проникнутая скверным и бесчестным образом; но если ты виновата, так это мне было бы больно. Никто не должен знать, чтó может происходить между нами, никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни»158.

Время идет – негодование не остывает. 3 июня: «Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство à la letter <буквально>. Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности (inviolabilité de la famille) невозможно: каторга не в пример лучше. Это писано не для тебя…» Наконец, 30 июня поэт обращается к жене с жалобной просьбой: «Пожалуйста, не требуй от меня нежных, любовных писем. Мысль, что мои распечатываются и прочитываются на почте, в полиции и так далее – охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен». Произвол полиции много крови попортил поэту, добавил горечи разлуке с женой.