Пушкин в Михайловском

Что же заставило Николая «простить» такого опасного человека, как Пушкин? Заставили обстоятельства, с которыми ему нельзя было не считаться.

Новое царствование началось с мятежей, казней, ссылок. Общество находилось в мрачном оцепенении. Надо было разрядить атмосферу, выказать себя с лучшей стороны, хоть чем-то подтвердить то желание «добра», которое уже не раз декларировалось царскими манифестами. И Николай отсраняет от дел всесильного александровского временщика Аракчеева, высылает из Петербурга члена Главного управления училищ, попечителя Казанского университета мракобеса Магницкого, по совету Карамзина привлекает к участию в правительстве Д. Н. Блудова и Д. В. Дашкова — людей просвещённых (оба вместе с Пушкиным состояли когда-то в литературном обществе «Арзамас»), жалует огромный пенсион больному Карамзину, возвращает из ссылки Пушкина. И всё это желая склонить в свою сторону общественное мнение, произвести благоприятное впечатление на широкие круги дворянства, показать, что умеет не только карать, но и миловать.

И результаты не замедлили сказаться. Тайный агент Третьего отделения, донося о настроениях петербургской публики своему шефу фон Фоку, вскоре писал: «Уверяют, что император соизволил простить знаменитому Пушкину его ошибки, в которых этот молодой человек провинился в царствование своего благодетеля, покойного императора Александра. Говорят, что его величество велел ему прибыть в Москву и дал ему отдельную аудиенцию, длившуюся более 2 часов и имевшую целью дать ему советы и отеческие указания. Все искренне радуются великодушной снисходительности императора, которая, без сомнения, будет иметь самые счастливые последствия для русской литературы»[271].

По-своему определил мотивы, которыми руководствовался Николай, прощая Пушкина, начальник Третьего отделения и шеф жандармов А. X. Бенкендорф. «Он всё-таки порядочный шалопай,— писал он в одном из донесений царю,— но если удастся направить его перо и его речи, в этом будет прямая выгода»[272].

«Я снова в моей избе»

В начале ноября 1826 года Пушкин ненадолго вернулся из Москвы в Михайловское, чтобы привести в порядок дела, столь поспешно брошенные, собрать книги и рукописи и поработать.

Из деревни он писал в Москву С. А. Соболевскому: «Я снова в моей избе. 8 дней был в дороге, сломал два колеса и приехал на перекладных». А в письме Вяземскому признавался, что деревня ему «пришла как-то по сердцу» и что встреча михайловских крестьян, дворни, няни «приятнее щекочет сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр.»

Он не оставлял своих любимых деревенских занятий, навещал друзей в Тригорском, но и много работал.

Сразу по приезде принялся за окончание пятой и продолжение шестой глав «Евгения Онегина».

Одновременно писал по поручению царя записку о воспитании.

Беседуя с поэтом в Москве, Николай, по-видимому, интересовался его взглядами касательно воспитания, а затем через Бенкендорфа предложил изложить эти взгляды письменно. «Его императорскому величеству благоугодно,— сообщал Бенкендорф,— чтобы вы занялись предметом о воспитании юношества… Предмет сей должен представить вам тем обширнейший круг, что на опыте видели совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания».

Предмет был первостепенной политической важности. Николай полагал одной из главных причин, приведших к декабрьским событиям,— порочность начал, на которых зиждилось воспитание дворянского юношества, и намеревался ввести совершенно иную систему воспитания, гарантирующую от возможности повторения 14 декабря. Каких суждений ждал от Пушкина царь, отчётливо видно из письма Бенкендорфа.

Если бы Пушкин, популярнейший среди вольномыслящей молодёжи поэт, представил «нужный» документ, это было бы Николаю очень на руку. Но такого документа он не получил.