Пушкин в Михайловском

Цензура, со своей стороны, «жала» на поэта (выражение цензора Никитенко) с особым ожесточением, как ни на кого другого. «Ни один русский писатель,— жаловался Пушкин,— не притеснён более моего». Не увидела света поэма «Медный всадник» — вершина не только поэзии Пушкина, но всей русской поэзии XIX века. Оставались ненапечатанными созданные в эти месяцы — «Мирская власть», «Из Пиндемонти», «Когда за городом, задумчив я брожу», «Была пора: наш праздник молодой», наконец — «Я памятник себе воздвиг нерукотворный»…

Об этих творениях поэта вскоре после его гибели А. Н. Карамзин, сын историографа, писал: «…в последних произведениях его поражает особенно могучая зрелость таланта; сила выражений и обаяние высоких, глубоких мыслей, высказанных с прекрасной, свойственной ему простотою; читая их, поневоле дрожь пробегает и на каждом стихе задумываешься и чуешь гения».

Стихов теперь Пушкин писал мало. Времени едва хватало на «Современник», «Историю Петра». Над последней поэт работал неотступно, рылся в архивах Петербурга и Москвы. Это сочинение своё почитал особенно важным, государственным делом. Оценка личности, трудов царя-преобразователя, чем дальше продвигался Пушкин в своей работе, становилась всё более глубокой и неоднозначной. Но великая историческая роль Петра не вызывала у него сомнений. «Пётр Великий,— утверждал он,— один есть целая всемирная история».

Работать в сложившихся обстоятельствах было невероятно трудно. Пушкин чувствовал, что оказался в тупике. Большие планы, широкие замыслы трудов государственных рушились один за другим. Зато каждый день неотступно вставал вопрос: «чем жить?» За весь 1836 год он не имел доходов ни одного рубля (жалованье вычитали за ранее взятый заём), а расходов — десятки тысяч. Он жил в долг. Обращался к ростовщикам. Заложил всё, что можно было заложить. Силы, физические и душевные, уходили на то, чтобы как-то обеспечить существование семьи; да ещё на нём же лежали заботы о материальном положении родителей, брата; непрестанно докучал корыстолюбивый Павлищев. После смерти матери надлежало поделить наследственное Михайловское. Пушкин непременно хотел оставить его за собой, и на это тоже нужны были немалые деньги.

А впереди?.. «Не смею заглядывать в будущее», — сознавался поэт. «Голова кругом идёт», «кровь в желчь превращается» — так определял он своё состояние.

Отношения с царём обострялись. Николай всё чаще открыто выказывал свою недоброжелательность. Пушкин, со своей стороны, не питал больше никаких иллюзий в отношении царя. Жандармы Бенкендорфа преследовали по пятам, лишали самой элементарной свободы.

В. А. Жуковский, прочитавший вскоре после смерти Пушкина письма к нему Бенкендорфа, был потрясён. «Сердце моё сжималось при этом чтении…— писал он с негодованием шефу жандармов,— надзор, всё надзор… Ему нельзя было тронуться с места свободно, он лишён был наслаждения видеть Европу, ему нельзя было произвольно ездить по России, ему нельзя было своим друзьям и своему избранному обществу читать свои сочинения, в каждых стихах его, напечатанных не им, а издателем альманаха, с позволения цензуры, было видно возмущение. <…> Каково же было положение Пушкина под гнётом подобных запрещений? Не должен ли был он необходимо, с тою пылкостию, которая дана была ему от природы и без которой он не мог бы быть поэтом, наконец притти в отчаяние…»

«Свет», эта «мерзкая куча грязи»,— придворные круги, где поэт вынужден был являться, потому что носил ненавистное ему звание камер-юнкера и потому, что там блистала увлечённая светскими развлечениями и успехами Наталья Николаевна, ненавидели его,— не могли простить ему независимость, откровенное презрение ко всему, чем они гордились, его необыкновенную популярность. Поэт был в плотном кольце враждебного окружения, чувствовал себя опутанным сетью, из которой не мог найти выхода.

Всю безвыходность его положения, его душевное состояние тогда не могли в полной мере понять даже самые близкие друзья, искренне любившие и ценившие его.

Наглые ухаживания за Натальей Николаевной принятого в русскую гвардию и усыновлённого нидерландским посланником Геккереном молодого французского эмигранта-монархиста Жоржа Дантеса стали в светском обществе столицы поводом для грязных сплетен и интриг, позорящих имя поэта.

Пушкин вынужден был защищать свою честь. Это понятие смолоду значило для него очень много. Особенно чувствителен стал он ко всему, что задевало его честь в обстоятельствах последнего времени. К тому же он понимал своё исключительное положение первого поэта России; понимал, что оскорбления, нанесённые ему,— это оскорбление всех порядочных людей его страны, за которых был в ответе.

Последней каплей, переполнившей чашу его терпения, явился гнусный пасквиль, разосланный нескольким лицам в Петербурге в виде присуждаемого ему «диплома ордена рогоносцев». Это был, по словам сестры поэта,— «заговор мерзавцев, жаждавших его крови».

После этого уже ничто не могло удержать его от мести.

«Ближе к милому пределу»