Пушкинский том

Б. Это исключалось. Пушкин не был трусом, а Дантес – был, и Пушкин это знал. Приближаясь к барьеру, он увидел страх на лице противника, и это его удовлетворило и развеселило, и он разарапил свое бешеное лицо еще больше, не знаю как… ну, засверкал белками, распушил бакенбарды. Короче, подыграл свирепость еще и как актер, как блефующий игрок…

Р. И поэтому Дантес выстрелил первым, не доходя до барьера?… А ответный выстрел?

Б. Ответный выстрел был произведен всерьез. Пушкин стрелял уже не в противника, а в труса и подлеца явленного, с полным на то правом.

Р. Как Сильвио? Поэтому и воскликнул bravo!

Б. Вот именно. Поэт по определению не трус. Свобода и смелость в нем синонимы. Кстати, вот вам и еще одно реальное объяснение их ранних гибелей.

Р. «Всё, всё, что гибелью грозит?»

Б. И это тоже. Не смерти они боятся.

Р. Унижения?

Б. Это да. Но больше всего – безумия.

Р. «Не дай мне Бог»?

Б. Вот именно. Лирика бы не была лирика, если бы не соответствовала в точности самому переживанию. С чего бы это он «Медного всадника» и «Пиковую даму» написал? Он знал, и он не хотел варианта упомянутого вами Сильвио. Мщение есть безумие. Он не хотел сойти с ума. И не сошел. Поэтому и суеверен был. Поэтому и ничего завещательного, лишь записка для Ишимовой…

Р. Куда завещательней, как вы изволили выразиться, письмо, писанное накануне дуэли графу Толю. Так же, как пушкинская строфа не о Глинке, так и письмо – не Толю и не о Михельсоне…

«…слишком у нас забытом. Его заслуги были затемнены клеветою; нельзя без негодования видеть, что должен был он претерпеть от зависти или неспособности своих сверстников и начальников. <…> Как ни сильно предубеждение невежества, как ни жадно приемлется клевета, но слово, сказанное таким человеком, каков Вы, навсегда его уничтожает. Гений с одного взгляда открывает истину, а истина сильнее царя, говорит Священное Писание».

Б. Сильно. Царь на кончике пера… Это окончательно доказывает, что он еще и так страдал от царя. И очень перекликается с «Последним из свойственников». Нет, не помог ему «Пасхальный цикл» вырваться из «Страстного»…

Р. В «Пиндемонти» я восстановил по черновикам его цензурную правку: «зависеть от властей» на «зависеть от царя».

Б. Это могло быть и по вкусу… Два раза царь в одном стихотворении лишь свидетельствует о глубине занозы. «От властей» – шире, дальше, вплоть до нас.

Р.(хмыкает). Две власти тут тоже стоят рядом, даже ближе… Допускает же он два раза «строгие стихи – стихами перевесть» в послании Козловскому. Единственный раз изменил я пушкинское слово, осмелился, вычеркнул повторение…

Б. Он бы его не допустил, если бы не бросил стихотворение. В нем слишком много иронии в каждом слове, называет себя неопытным

поэтом, растущее раздражение вплоть до «торчат – трещат». Это уже ругань, а не рифма.

Р. Значит, вы не придаете этим стихам значимости V нумера…

Б. Слушайте, неужели вы думаете, что и Пушкину не задавалось вогнать туда необходимый ему смысл, не только вам? Не каждая строка Пушкина совершенна. И когда она не совершенна, значит, даже он жертвует благозвучием в угоду смыслу. Успокойтесь, да если бы вы знали, как занудна эта сатира! Хорошо, что ее нет в Мытищах, а то бы вы ничего за Пушкина не дописали.

Р. У вас есть Ювенал?

Б. Да, пожалуйста. Вы помучьтесь, а я кофе сварю.

Робберов погружается в Ювенала.

Б.(возвращается с кофе). «Козловский – неловкий». Это не Маяковский. Пушкин ни при каких обстоятельствах не мог бы рифмовать. Он был постмодернист во всём, кроме звучания стиха.

Р.(разочарованно). А мне так понравилась рифма.

Б. Неблагозвучно.

Р. Вы тоже считаете, что между «почти что рядом» стоят две буквы Н О?

Б. Не знаю, кто пустил эту завидную шутку, но так стремительно распространилась, что в ней тотчас не осталось и «доли». Маяковский в лермонтовском возрасте был самый щедрый гений. Кстати между Л и М не помещается и буквы (вдохновляясь):

Багровый и желтый разбросан и скомкан.На запад бросали горстями дукаты,А тут же сбежавшимся к черному окнамРаздали горящие желтые карты.

Р. И вы полагаете, что АС это бы понравилось?

Б. Обязательно.

Р. У вас же и Блок ему не понравился…

Б. Так это же Блок. Он ему ближе. И фамилия странная…

Р. В каком смысле?

Б. В переводном.

Р.

Вы правы, вернемся к переводам… Сначала он переводит Ювенала слово в слово,

Б. Засыпает.

Р. А это «Пошли мне долгу жизнь…» откуда?

Б. Он на обезьяне просыпается…

Р. Какая обезьяна??

Б. Проскочите сто восемьдесят стихов и наткнетесь.

Р. «Дай мне побольше пожить, дай мне долгие годы, Юпитер!» Тут никакого Зевеса…

Б. Наверно, Юпитер не влезал у него в строку.

Р. И он мог себе это позволить?

Б. Он мог. Особенно когда ему не хотелось, когда стеснялась его свобода. В цензурных правках это особенно видно. Ему становится всё равно.