Пушкинский том

Р. Зачем же он брался?

Б. Ему нужен был не Ювенал, а Козловский. Пушкин нуждался в нем как в сотруднике «Современника». Пушкин его весьма уважал как просвещенного европейца. Он вообще умел восхищаться превосходством других во всём, кроме того, в чем не было ему равных… Он и царем, и Дантесом восхищался. И знаете за что? За красоту и рост. Вот потому и пошел на жертву… Ее легче было приносить Козловскому, чем обществу. Споткнулся на обезьяне…. Так что ваша идея понимать эти два огрызка как единое целое очень правильная.

Р.(продолжая копаться в Ювенале). Правда, вам понравилось?… А вот и обезьяна! Но в стихи она не попала…

Б. Ну, черновики-то вы могли посмотреть. Там она и у Пушкина водится.

Р. Почему вы зациклились на ней?

Б. Это не я… еще в лицейском «Автопортрете»… вообще, если просмотреть его автопортреты, многое проясняется в его интересе и раздражении при переводе X сатиры. Он выхватывает из этого водопада именно про старость и уродство.

У него есть автопортреты и в виде лошади, и в виде обезьяны… стариком он себя рисует уже с 23 лет, несколько раз, вплоть до увенчания лавровым венком а-ля Данте, где уже почти нет иронии, как и в «Памятнике». Сейчас бы это обозначили как комплекс,

тьфу! Взгляните сами.

Р.(впиваясь в раскрытый том полного собрания). Вот! «Мартышка старая… которая в лесах Табраци, / Кривляясь, чешется…» А я думал, что это черновик напечатан, раз не окончен и слова пропущены…

Б. Конечно, нет. Это то, что отобрано из вариантов как последний слой.

Р. А кто отбирал?

Б. Текстологи.

Р. Звучит похоронно. Но тут же много лучше и живее!

И в русские стихи, неопытный поэт,Переложить его тебе я дал обет.

Я правильно вычеркнул! «Стихи – стихами», куда это годилось… Каких мук мне стоило вычеркнуть пушкинское слово! Даже в выборе названий царит полный произвол! Кто же имеет право на предпочтение??

Б. Тот самый профессионал. Тот, кто знает всё.

Р.(ехидно). Всё?? Хорошо вам! У вас всё на полке.

Б. Я как раз не…

Р. Разве профессионал – это право?

Б. Тот, кто имеет право, тот и профессионал.

Р. Разве могут быть права на Пушкина?

Б.

Как не было их у него при жизни, так не стало и после смерти.

Р. Что за циничную чушь вы несете!

Б. Сожалею. У всех только лучшие намерения. У Пушкина и у Козловского в том числе. Но Пушкин – один человек: он не мог перенести никакой несвободы, даже от чтимого им Козловского. Посудите тогда, каково ему было с царем или с высшим обществом как самой укрепленной формой черни? Впрочем, общество всегда было самой большой пошлостью, его синонимом.

Р. Любое общество?…

Б.(вставая в позу). Любое. Оно обязано низводить всё до своего уровня, то есть опускать. Оно, как и демократия, бывает лучше или хуже, но свободы оно допустить не может. Чернь не способна признать что-либо выше себя. Что знает она про себя?… Она скрытна и потому слишком обидчива и подозрительна. И взгляда на себя со стороны не простит. Не простит НЕпринадлежности к себе.

Р.(надув губки).

Неясно выражаетесь. Я знаю, что чернь – это не только народный промысел…

Б. Вот именно – только не народный. Пушкин очень хорошо слышал разницу, чутко разделял понятия толпы, народа и черни. Вот вам и вся пресловутая роль поэта в России. Поэт – это личная свобода, то есть он НЕдопустим. Что может вызвать бо€льшую зависть, чем свобода и независимость?! Иначе никак не объяснить их чудовищные судьбы. Кто их убил? Третье отделение? КГБ?? Что это они так хорошо в поэзии разбирались, что самых лучших выбирали? В пользу никогда не доказанных версий именно убийств, а не самоубийств поэтов как раз то и говорит, что с ними ничего больше нельзя было поделать. Они слишком БЫЛИ в этой жизни. Кто таков? откуда взялся! Вдруг ЕСТЬ. Есенина или Маяковского уже нельзя, невыгодно было посадить. Мандельштам – мог самоубиться, но – «прыжок, и я в уме» – не самоубился, а продолжал нарываться. Его можно было посадить, как поэта более элитного, так же как и обэриутов, как и Заболоцкого… Они для них рангом не вышли, не в том звании. Не в поэзии же они разбирались!

Р. Ну, вы распетушились!