Путешествие из Петербурга в Нью-Йорк. Шесть персонажей в поисках автора: Барышников, Бродский, Довлатов, Шемякин и Соловьев с Клепиковой

На исходе очередной из десятых годов – какая разница, какой? Кто знает, может это мой последний год – надо торопиться. Лучшие из лучших, с кем мне подфартило на этом свете, пусть и старше меня – Окуджава, Слуцкий, Эфрос, Бродский, Довлатов, – давно уже на том, а я доживаю заемные у Бога годы. Жизнь продолжается – да здравствует мир без меня! Чужой век, чужое тысячелетье, чужое лихолетье, чужое время, чужая-расчужая жизнь, все чужое. Сам себе чужой. Узнал бы я сам себя: тот Владимир Соловьев этого Владимира Соловьева? А этот – того? Я о самом себе, а не о соименниках и однофамильцах, философе-поэте и телешоумене. Что во мне прежнего? Кто я самому себе: двойник или тезка-однофамилец? Отошли мои вешние воды – сколько мне осталось зим? или вёсен? Если ты видел лето, осень, зиму и весну, то ничего нового тебе больше здесь не покажут – слегка перевираю, переиначиваю цитату. Осмелюсь не согласиться здесь с моим домашним учителем имярек: Бога, явленного в радуге, я видел этой осенью первый раз.

И думаю, в последний.

Писатель Владимир Соловьев: Последний из могикан. «После смерти Бродского и Довлатова я остался один держать редут»

Разговор корреспондента «Московского комсомольца» Марины Райкиной с Владимиром Соловьевым через океан

Владимир Соловьев – писатель-оркестр: выступает в самых разных амплуа – эссеист-культуролог, мемуарист с аналитическим уклоном, а теперь еще и политолог. Свою литературную деятельность начал в Советском Союзе как критик, как писатель-мемуарист продолжает ее в США. Друг Бродского, Довлатова, он ведет свою серию из жизни замечательных людей. И за последние полтора года он обрушил на читателей какой-то книгопад: про Довлатова («Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека»), про Бродского («Иосиф Бродский. Апофеоз одиночества»), Евтушенко («Не только Евтушенко») и Высоцкого («Высоцкий и другие»), и еще раз о Бродском и Довлатове (изд-во «Рипол Классик»). И вдруг ни с того ни с сего – «Дональд Трамп. Сражение за Белый дом». О русскоязычном Нью-Йорке, литературе, политике, диссидентах мы и поговорили с Владимиром Соловьевым.

Я исписал сотни страниц о Бродском

– Владимир, как у вас на все сил-то хватает? Вы хоть спите по ночам или, как у Наполеона, на сон всего несколько часов?

Владимир СОЛОВЬЕВ.

Да, приблизительно 3–4 часа, да и то со снотворным. Правда, добираю днем, когда меня смаривает, – послеполуденный сон фавна. Зато получается два дня в одном! Дело не в том, что я трудоголик. Сон – это другая, подсознательная реальность, а мне больше интересно, что происходит у меня в сознании и окрест – меня будит любопытство. Ну, и само собой, «перо к бумаге», то бишь к моим компьютерным файлам. Столько осталось недосказанного и нерассказанного – вот я и тороплюсь в обгон времени. Если реваншист, то в высоком смысле – все равно что играть в шахматы со Смертью. Помните у Бергмана в «Седьмой печати»?

А в конкретной русскоязычной ситуации Нью-Йорка особое, ни с чем не сравнимое ощущение литературной ответственности – после смерти Бродского и Довлатова, я остался здесь один держать редут и в меру своих возможностей должен продолжить общее дело, сделать то, что те не успели, и никто, кроме меня, за них это не сделает. Племя вымерло, центровики ушли. Моя неоднократно переиздаваемая запретно-заветная книга о Бродском так и называется: «Post mortem» – там со мной соавторствует покойник, я дал там ему слово, он говорит то, что не успел сказать при жизни, либо опровергая сказанное им при жизни.

– То есть путем перевоплощения? Вы играете роль Бродского?