Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Тем же летом он сказал Лоре: «Спиртное обостряет чувства. Когда я пью, мои чувства обостряются, и я воплощаю их в рассказ. Но потом становится трудно поддерживать равновесие между логикой и эмоциями. Мои рассказы, написанные в трезвом состоянии, глупы, как предсказания судьбы. Они логичны, но в них нет чувства»[96]. Трудно не заметить здесь желания оправдаться, в частности и в том, что большую часть «Ночи» он писал в подпитии, о чем горько сожалел. Позже, гуляя с Лорой по холмам Эшвилла и спускаясь с Чимни-Рок, он изменил свое мнение: «Алкоголь — это бегство. Вот почему теперь так много людей пьют. Сегодня мир переживает Weltschmerz

[97] — безвременье. Все чувствительные натуры это понимают. Старый порядок уходит, и мы гадаем, что нас ждет в новом, — если вообще что-нибудь ждет»[98].

Я пью, потому что это помогает мне работать. Я пью, потому что я слишком чувствительный, чтобы обходиться без алкоголя в нашем мире

. Известны сотни различных оправданий пьянства, но одно мне запомнилось навсегда, и принадлежало оно не Фицджеральду. Я наткнулась на него в письме Хемингуэя, написанном в 1950 году, почти через десять лет после смерти Фицджеральда от сердечного приступа в Голливуде. Он настиг его — как безжалостно смерть выставляет нас на всеобщее обозрение! — с плиткой шоколада и принстонским информационным бюллетенем в руках. Хемингуэй писал Артуру Майзенеру, первому биографу Фицджеральда, и в несколько своекорыстных целях сказал слова, лукавые и истинные одновременно. Желая понять причину жизненных трудностей своего старого друга, он приводит запоздалое соображение: «Ведь алкоголь, к которому мы прибегаем как к победителю великанов, без которого и я не всегда мог бы выжить или выжил бы с трудом, был для Скотта чистым ядом, заменяющим пищу»[99].

Какое странное, замысловатое высказывание. Пища, которая побеждает великанов; яд, без которого вы не можете жить. Поражает та же двойственность, что и в речах привратника в «Макбете», которые заканчиваются словами: «Добрая выпивка, можно сказать, только и делает, что с распутством душой кривит: возбудит и обессилит, разожжет и погасит, раздразнит и обманет, поднимет, а стоять не даст; словом, она криводушничает с ним до тех пор, пока не уложит его в постель, не свалит всю вину на него же и не уйдет»[100].

* * *

Наверно, я снова задремала, убаюканная покачиванием вагона. Очнулась я, когда небо зарозовело. Вдалеке виднелись здания, одно из них было увенчано вездесущим логотипом «Wells Fargo». Атланта? И в самом деле, громкоговоритель проскрипел: «Станция Атланта, Джорджия. Вы можете выйти из поезда. Просьба не покидать платформу. Станция Атланта, Джорджия». Часы на платформе показывали семь пятьдесят, хотя мне казалось, что мы должны были пересечь ночью часовой пояс. Я закоченела и проголодалась и выбралась пройтись, втягивая в себя воздух, казавшийся более мягким и благоуханным, чем в Нью-Йорке.

Через час мы снова тронулись, розовое небо стало золотым, а деревья за окном уже оделись зеленой листвой. Зелень! Значит, ночью я перескочила из зимы в весну, которая была в полном разгаре. Голуби носились кто куда, их крылья были победоносно развернуты назад. Городская окраина под ними выглядела сиротливо. Я сфотографировала полуразрушенное кирпичное заводское здание. Крыша прохудилась, нижние окна заколочены, верхние уставились пустыми глазницами в небо. Стекол не было вовсе, ни одного; только железные балки, обвитые пуэрарией, коварным ползучим растением; несмотря на иноземное происхождение, оно стало надежным показателем того, что вы на юге. Позже я увидела вереницу оплетенных ею холмов: бурая мертвая пуэрария и полузадушенные ею сосны.

Девушка за моей спиной балагурила с проводником: «Мы еще не проехали Вашингтон? — спрашивала она. — Я тут слегка прикорнула», и он повторял: «Вот уж не знаю, что вам и сказать, вы меня прямо-таки озадачили». Вскоре он заметил мальчугана в футболке с логотипом бейсбольного клуба New York Yankees: «Янки? Здесь, на Юге? Ах, сэр, как вы неосторожны! Переоденьтесь поскорей, пока конфедераты вас не обнаружили». Я отправилась в вагон-ресторан и проглотила приготовленный на скорую руку завтрак: кофе, апельсиновый сок, мюсли и ломоть кукурузного хлеба. На моем столике плясал алый отблеск; за окном бежали леса и пашни, белые домики с верандами и американскими флагами; главные улицы поселков тянулись параллельно железной дороге. Мы нырнули в сосновый лес, весь изрезанный ручейками, за ним промелькнули те же красно-розовые деревья, что были под Вашингтоном.

Мне всё не давали покоя слова Хемингуэя: «Для Скотта алкоголь был чистым ядом, заменяющим пищу». Эта тема всплывала у него и раньше. В письме, написанном в Ки-Уэсте в августе 1935 года, за несколько месяцев до замечания о том, что Скотт напивается вдрызг, он формулирует свой символ веры о пользе спиртного: