Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Я пил с пятнадцати лет, и мало что доставляло мне большее удовольствие. Когда вы целый день заняты напряженным умственным трудом и знаете, что назавтра вам предстоит такая же работа, что поможет вам снять напряжение и переключиться, если не виски?…Правда, это плохо, если вы пишете или деретесь. Вы должны делать то и другое с ясной головой. Но алкоголь всегда помогает мне метко стрелять. К тому же современная жизнь нередко гнетет нас своим автоматизмом, и только крепкий алкоголь дает его автоматическое облегчение[101]

.

В самом конце жизни, когда Хемингуэй погибал под совокупным гнетом депрессии, алкоголизма и череды мозговых нарушений (последствий бурной молодости), он по-прежнему был непоколебимо уверен в главной пользе алкоголя — его способности поддерживать моральные и физические силы. Все его книги исполнены этой веры, но особенно она проявилась в двух поздних: в повести «За рекой в тени деревьев» и в книге воспоминаний «Праздник, который всегда с тобой». Первая, опубликованная в 1950 году, рассказывает об американском полковнике в Италии, который приезжает в Венецию сразу после войны пострелять уток и увидеться с любимой женщиной, девятнадцатилетней графиней Ренатой. Он называет ее «дочкой», как сам Хемингуэй называл всех женщин, которых любил или желал. В повести столько чревоугодия, столько жующих и пьющих людей, что читателя под конец начинает подташнивать. Граппа. Вальполичелла. Мартини — «холодное, как лед, настоящее „Монтгомери“», разливающее в груди «веселый жар». Полковник одержим жаждой подлинности всего, с чем имеет дело, он очень беспокоится, как бы ему не подсунули чего-то поддельного, боится даже высказать свое подозрение вслух. Его навязчивое желание усомниться в самых обыденных предметах коренится, надо думать, в осознании всеобщего разрушения, связанного с недавней войной, оно тревожно вибрирует и в письмах самого Хемингуэя той поры.

«Праздник, который всегда с тобой», опубликованный посмертно в 1964 году в отредактированном вдовой варианте, переваривается легче, хотя в нем заметно сведение счетов, характерное для позднего творчества Хемингуэя. Это воспоминания о годах, прожитых в Париже, когда он только что женился и у него родился маленький сын. Он пишет, просиживая целые дни в кафе, ест жареные каштаны, мандарины или колбаски, наблюдает велогонки, катается на лыжах в Форарльберге в Австрии. Это время, когда всё было очень просто и хорошо. Вот он с женой в гостях у Гертруды Стайн. Их угощали «водками из красных слив, желтых слив или малины. Эти бесцветные ароматные напитки разливались из хрустальных графинов по рюмкам»[102]

. Какими вкусными кажутся эти напитки, вкусными и полезными.

Но не для Фицджеральда, конечно же. Он проходит по всей книге пошатываясь, форменным алкоголиком. Вот перед нами язвительная интерпретация событий, которые опять начинаются в баре «Динго». Подвыпивший Фицджеральд произносит неуместный панегирик творчеству сидящего напротив Хемингуэя, которого от этого коробит, и он производит молчаливую, язвительную оценку внешности своего нового знакомого: длинная безупречная ирландская верхняя губа с мелкими капельками пота на ней; костюм от «Брукс Бразерс» и фальшивый гвардейский галстук (последнее Скотт яростно отрицал). Он даже замечает, что ноги его приятеля коротковаты (еще два дюйма, и были бы они «нормальными» — ехидное словечко, выдающее постоянные, всё более грубые попытки выставить себя эталоном).

Они распивают одну или две бутылки шампанского, и происходит нечто странное. Кожа несколько пухлого лица Скотта начинает стягиваться. Его глаза стекленеют, лицо обретает тускло-восковой оттенок. «Мне это не привиделось, и я не преувеличиваю, описывая его. Буквально на глазах лицо превратилось в череп или посмертную маску»[103]. Хемингуэй хочет вызвать карету скорой помощи, но их третий товарищ, знакомый Фицджеральда, остается невозмутим: такое с ним случается, говорит он. Тогда они усаживают его в такси, хотя Хемингуэя не покидает беспокойство.