Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Я оглядывалась вокруг с нетерпением и беспокойством. Катамаран, слегка покачиваясь на волнах, подмигнул якорным огнем. Пора было подниматься на борт. На причале собирались люди, вытягиваясь в линию вдоль поручней. Я присоединилась к ним. И сразу возникла неувязка. Капитан с дредлоками объявил, что к коралловым рифам не пойдет: слишком большое волнение, погода портится. Вместо этого мы направимся к юго-западу, в направлении Гаваны. «Мы во власти матушки-природы, — раздраженно пробурчал он. — Гневим ее, сами виноваты. Итак, всем понятно, чем мы сейчас займемся? Мы славно прокатимся туда, славно окунемся и поплаваем, а к вечеру славно вернемся назад».

Что ж, я не возражала. Было неспокойно. Едва мы вышли из гавани, волнение усилилось. Я села на палубе справа, наблюдая, как вода выхлестывает из-под носа катамарана и свет рассеивается в кильватерной струе. В воздухе смешивались запахи бензина и соли. Перегнувшись через леер, я смотрела на глянцевую сине-зеленую воду, потом взглянула на горизонт. Никаких признаков Кубы, она была в шестидесяти милях водного пути, кишащего акулами. Летучая рыба взвилась вверх немыслимо высоко, потом плюхнулась в клочья пены.

Где-то здесь в 1932 году утонул Харт Крейн. Однажды ночью, возвращаясь на пароходе из Мехико в Нью-Йорк, он пытался соблазнить матроса, и тот его укусил. Наутро он бросился с кормы в воду, в двухстах семидесяти пяти милях к северу от Гаваны и в десяти милях к северу от Флориды, и хотя капитан сразу же заглушил двигатель, тело Крейна так и не нашли. Уильямс часто брал с собой в путешествия томики стихов и писем Крейна и любил выуживать из его стихов названия, хотя не был уверен, что понимает хотя бы строчку. Но это не имело значения. Он упивался, переполнялся его имажистским языком. В одной из последних пьес Уильямса, «Шаги должны быть нежными» (название которой заимствовано как раз из стихотворения Крейна), два действующих лица, призраки Крейна и его матери Грейс, выплескивают свои обиды — как и Хемингуэй с Фицджеральдом в «Костюме для летнего отеля». Призрак Крейна рассказывает, что произошло на пароходе «Орисаба»: как его лицо в ходе потасовки было обезображено, как он вышел на палубу в плаще поверх пижамы, который он аккуратно сложил на кормовом леере, прежде чем шагнуть в смерть.

Биографические декорации маскируют тему всё того же «Стеклянного зверинца», написанного почти сорока годами ранее. Да, тут нет штуки с гробом, и города не проносятся мимо, как опавшие листья. Но поразительно и грустно, что даже на закате жизни Уильямс возвращается к взаимоотношениям сыновей и матерей. Даже там, на дне морском, Крейн не сумел избавиться от материнского удушливого обожания.

По совпадению Крейн играет определенную роль и в духовном мире Чивера, который в юности видел поэта, дружившего с его наставником Малькольмом Каули. Жена Каули, Пегги, вместе с Крейном путешествовала тогда на «Орисабе», и Чивер любил пересказывать довольно гнусную сплетню, согласно которой Крейн свел счеты с жизнью из-за того, что Пегги слишком пылко утешала его после потасовки с матросом. Несмотря на эти слухи, смерть поэта глубоко запала в душу Чивера. Слишком очевидная цепь событий — домогательство, отказ, унижение, смерть, — которая может последовать за публичным проявлением гомосексуального желания.

Обе эти истории так печальны, что неудивительно желание их героев утопить эту печаль в глубине вод. Наш катамаран бросил якорь в семи милях от берега. Матросы выкинули на палубу коробки с масками и ластами. Я экипировалась и спустилась по ступенькам в шаткое голубое стекло волн, которое билось о борта, летя сверкающей пылью в лицо. Канаты то напрягались, то провисали. Я ойкнула и шагнула вперед.

Разглядывать было особенно нечего. Песок, немного водорослей, бугры красноватых кораллов, похожих на полистирол. Солнце плескалось множеством бликов. Я замедлила дыхание. Мимо маски летела мелкая морось каких-то соринок, вроде помех на экране. «Алкоголь и плавание, — сказал как-то Теннесси в интервью 1960-х годов, — вот всё, на чем я держусь: милтаун, алкоголь и плавание»[259].

Меня давно удивляло, что фантазии, связанные с водой, занимают столь заметное место в творчестве писателей, страдавших алкоголизмом. Я коллекционировала их, эти представления об очищении, растворении и смерти. Некоторые были целительны: служили противоядием от налипшей отовсюду грязи. В довольно слабом рассказе «Пловцы» герой Фицджеральда, зажатый в тисках несчастливого брака, ощущает погружение в воду как спасение — в буквальном смысле: