Путешествие критика, или Письма одного путешественника, описывающего другу своему разные пороки, которых большею частью сам был очевидным свидетелем

По окончании стола вошли мы в другую комнату и подсели к маленькому столику, на котором поставлен был десерт, состоящий из репы, моркови и загнивших яблок, изрезанных в самомалейшие кусочки. Г. А. позвал лакея и приказал ему подать нам по стакану бражки.-

Взявши стакан, я прихлебнул, поморщился и принужден был сказать, что я совсем не пью пива. Этот стакан вылить на бешеную собаку и та облезет, сказал я сам в себе.

Тут Г. А. начал мне рекомендовать собеседника своего, которого я доселе не знал. "Это, милостивый государь, старинный мой дядька, человек доброй, умный, любезный! Он воспитал меня и двух дочерей моих. Могу сказать, воспитание дал знатное! Я одолжен ему многими заведениями по части хозяйственной; а всего более обязан ему тем, что он навсегда выгнал из дому моего чай и кофе. Чай и кофе, прибавил он, нужно держать там, где есть девушки-невесты, для приманки женихов, а у нас, благодаря Богу, их нет; так в воскресной день для праздника можно выпить и стакан сивухи. Он еще много кое чего говорил в похвалу дядьки своего, и я начинал уже дремать. Но вдруг отворяется дверь, входит человек, сущая вывеска времен старинных: сюртук его, казалось, был сшит из одних дыр, который по местам были соединены между собою маленькими суконными лоскутками. Короче сказать, сам он и все, что на нем ни было, являло вид совершенной бедности. Но вот странное дело: в первой раз в жизни моей при виде бедности не почувствовал я сожаления, только свойственного душам чувствительным; это верно от того произошло, что мысль о бедности не взошла мне и в голову, хотя она пред глазами моими изображалась в самых разительнейших чертах. Сам не знаю, почему мне всыпало на ум, что это сама скупость странствует на земли во образе человека и я нетерпеливо ожидал, что выйдет наконец из сего незнакомца которой походил более на ростовщика, нежели на человека.

Г. А. при виде его встал с своего места, подошел к нему с распростертыми объятиями и вскричал как можно громче: "Здравствуй любезный друг! Здоровенько ли поживаешь"? — Здоров, слава Богу! Но какая смертельная досада!

— Что такое?

Незнакомец не отвечал ни слова, ходил в зад и в перед по комнате, кусал губы, ломал пальцы и беспрестанно изменялся в лице: синел, бледнел, багровел; наконец, подобно грозной туче, которая чем долее собирается, тем более издает громовых ударов, изрыгнул страшные проклятия на судей, секретарей и вообще на весь приказной род. Не трудно было догадаться, что он приехал из города, куда без сомнения призывало его какое-нибудь тяжебное дело. А! Понимаю! — подхватил Г. А. - видно в город ездить не шутка? — Какая шутка! Точнехонько как в ад; что ни привези туда, все сгинет! — ответствовал незнакомец с видом, изъявляющим досаду, гнев, тоску и вое, что только может чувствовать скупец, у которого в свежей памяти находятся секретари и повытчики.

Видеть скупого богача, отдающего отчет самому себе в собственных издержках в присутствии самого кошелька, который, прижимаясь к груди его, кажется, грызет сердце его всеминутным напоминанием о маленьком своем истощении — и внутренне не смеяться столько же почти невозможно, как видеть Тантала, силящегося запекшимися устами достать воды, которая по мере приближения его удаляется от него, и не почувствовать сожаления.

Тут Г. А. начал рекомендовать меня как можно лучше сему незнакомцу, приятелю своему. Но он совсем не слушал слов его. Мысли его, казалось, пригвождены были к любезным денежкам, и с ними вместе в городе летали по трактирам. Наконец несколько опомнившись, начал благодарить Г. А. что он рекомендует ему человека, которого он не знает, но которого желает знать.

— Вы верно имеете какое-нибудь спорное дело, спросил я его после обыкновенных изъяснений?

— Вы не ошиблись, милостивый государь! — ответствовал он.

— И верно вас обидели несправедливым решением?

— Совсем нет! М. Г. решение сделано весьма справедливо, потому что в мою пользу.

Дело состояло в том: один помещик, по матери двоюродной брат двоюродному же брату моему, был мне должен и умер, не заплатив долгу. Имение его состояло из двадцати десятин пахотной земли и пятнадцати десятин строевого лесу. По праву родства и заимодавца я вступил в сие имение. Наследники хотели у меня оспорить. Дело тянулось более двух лет. Наконец я выиграл.

— Ты выиграл! подхватил Г. А. с живостью. — Ай, брат! Вот люблю! Что же детям осталось?

— Об детях тужить нечего: будут умны, так наживут и денег; а теперь они люди молодые, неопытные. Им ли хорошенько владеть землей и лесом?

Г. А. Когда ты с выигрышем, то для чего так много сердиться?

Он. Для чего сердиться? Хлопоты-то, трата-то, любезный друг! Я вот об чем толкую!

Г. А. Не думаю, чтоб трата твоя была велика.

Он. Твоя правда! Но ежели все то, что я истратил и чего с меня просили, сложить в одну суму, так ой! ой!.. Ой!.. — кричал он, колотя себя в голову.

— То, чего вы не истратили, осталось у вас, — сказал я.