Путешествие одиннадцатое

— Естество очистив, соизволь в залу взойти, — сказал он, — сыграем исполу…

И прикрыл дверь. Масленку и солидол я трогать не стал, проверил только в зеркале, как выглядит моя маскировка, подчернил зубы и собирался уже спуститься вниз, как вдруг из глубины дома донесся протяжный грохот. По лестнице я спускался в сопровождении такого шума, словно кто-то в щепы разносил железную колоду. В зале стоял визг. Мой хозяин, раздевшись до железно гокорпуса, размахивая каким-то странным тесаком, разрубал лежавшую на столе большую куклу.

— Добро пожаловать, милостивец, — сказал он, увидев меня и переставая рубить — Утехи ради соизволь, господине достойный, позабавляться с оным туловом. — И он указал на вторую, лежавшую на полу, немного меньшую куклу. Когда я приблизился к ней, она приподнялась, открыла глаза и слабым голосом начала повторять:

— Милостивец, я дитятко невинное, оставь меня, милостивец, я дитятко невинное, оставь меня…

Хозяин вручил мне топор, похожий на секиру, но на короткой рукоятке:

— Гей, гостюшка дорогой, прочь тоску, прочь печаль — руби от уха, да смело!

— Не гневись токмо… я детей не люблю… — слабо произнес я.

Он застыл.

— Не любишь? — сказал он. — А жаль. Огорчил ты меня, ваша милость. Как же быть? Одних токмо младенцев держу — то слабость моя, понимаешь? А не хочешь ли телка малого?

И он вывел из шкафа пластмассового теленка, тревожно замычавшего под нажимом руки. Что было делать? Боясь разоблачения, я разрубил несчастную куклу, изрядно при этом намахавшись. Хозяин тем временем четвертовал обе свои куклы, отложил топор, который он называл ламигнатницей, и спросил, доволен ли я. Я заверил его, что давно уже не испытывал подобного удовольствия.

Так началась моя невеселая жизнь на Ворекалии. Утром, позавтракав кипящим маслом, хозяин отправлялся на работу, а хозяйка что-то упоенно распиливала в спальне — кажется, телят, хотя поручиться не могу. Мычание, визг и шум выгоняли меня на улицу. Занятия жителей были довольно однообразны. Четвертование, колесование, сожжение, рассечение… Через несколько дней я уже на собственный перочинный ножик не мог смотреть. Мучительный голод гнал меня за город, где в кустах я торопливо поглощал сардинки и бисквиты. Не удивительно, что при такой диете я все время был на волосок от икоты, угрожавшей мне смертельной опасностью.

От скуки я копался в домашней библиотеке хозяев, но и в ней не было ничего интересного: несколько унылых перепечаток дневника маркиза де Сада и, кроме них, одни лишь брошюрки вроде "Опознания слизняков". Я запомнил несколько абзацев из нее. "Слизняк, — гласило начало, — консистенцией подобен пирогу… Зеницы мутные, водянистые, понеже зерцалом паскудства душевного являются… Обличьем резиноватые…" — и так далее, без малого на ста страницах.

По субботам появлялась в доме местная знать — мастер латного цеха, помощник городского оружейника, старший цеховой, два протократа, один архимуртан — к несчастью, я никак не мог понять, что это за звания, потому что речь шла в основном об изящных искусствах, о театре, об отменном функционировании Его Индуктивности. Дамы потихоньку сплетничали. От них я узнал об известном в высших сферах распутнике и моте, некоем Подуксте, который вел разгульную жизнь — окружил себя роем электронных вакханок, буквально осыпая их драгоценнейшими катушками и лампами. На хозяина моего упоминание о Подуксте не произвело большого впечатления.

— Молодая сталь, молодой накал, — добродушно изрек он. — Позаржавеет, подшипники разболтаются, а там и опорная труба обмякнет…

Некая благородка, довольно редко бывавшая у нас, по непонятным причинам заприметила меня и однажды после очередного кубка с маслом шепнула:

— Надобен ты мне. Хочешь меня? Улепетнем ко мне, дома по-электризуемся…

Я сделал вид, что внезапное искрение катода помешало мне расслышать ее слова.

Хозяева мои вообще-то жили в согласии, лишь однажды я невольно стал свидетелем ссоры; супруга визжала, желая ему в лом обратиться, он оталчивался, как мужьям и положено.

Захаживал к нам известный электроспец, руководивший городской клиникой, и от него-то я узнал, что роботы, бывает, сходят с ума, а самым опасным из преследующих их наваждений является убеждение, что они люди. В последнее время — я догадался об этом из его слов, хотя он этого прямо не сказал, число подобных безумцев значительно возросло.

Эти сведения я, однако, не передавал на Землю, они, во-первых, казались мне слишком скупыми, а во-вторых, мне не хотелось брести по холмам к своей далеко оставленной ракете, где был передатчик.