Путешествие в Индию

Мысли его были тверды и прямы, хотя и не отличались жестокостью. Все, что надо было знать о своей собственной конституции, он узнал много лет назад благодаря тому социальному кругу, в котором ему посчастливилось родиться, и, приступив к изучению медицины, он немедленно проникся отвращением к той педантичности, к той суете, с какими Европа сводила в таблицы любые факты о половой принадлежности. Наука судила обо всем с ошибочной точки зрения. Наука не интерпретировала его ощущения, описания которых он нашел в одном немецком учебнике, потому что в учебнике они перестали быть его ощущениями. Полезными он находил лишь те сведения, которые стали ему известны от отца и матери, а также из разговоров слуг. Этот опыт он использовал сам и при случае передавал и другим.

Но он не имеет права навлечь бесчестье на своих детей какой-нибудь глупой выходкой. Страшно даже представить себе, что он совершит что-то, что пошатнет уважение к нему! Надо учесть и профессиональную репутацию, что бы ни думал по этому поводу майор Каллендар. У Азиза были свои представления о пристойности, но он не окружал их ореолом морализаторства, чем главным образом и отличался от англичан. Правила поведения для него были скорее социального свойства. Нет никакой беды в обмане общества до тех пор, пока оно не обнаруживает обмана, потому что оно оскорбляется только тогда, когда ложь становится явной. Общество не друг и не бог, вред которым причиняет уже сам факт неверности. С этим вопросом Азизу все было ясно, и он принялся обдумывать, к какой лжи ему прибегнуть, чтобы на законном основании улизнуть в Калькутту. Надо будет найти доверенного человека, который прислал бы ему из Калькутты телеграмму или письмо, чтобы показать его майору Каллендару. От этих сладостных мыслей Азиза отвлек скрип колес во дворе и чей-то голос, спрашивавший, дома ли хозяин. Мысль о том, что кому-то небезразлично его самочувствие, резко обострило лихорадку. Азиз непритворно застонал, закрыл глаза и с головой закутался в плед.

— Азиз, мой дорогой, мы так волнуемся за тебя, — услышал он голос Хамидуллы. А потом почувствовал, как четыре раза прогнулась кровать под тяжестью рассевшихся по ее краю людей.

— Это очень серьезно, когда заболевает врач, — послышался голос господина Саида Мухаммеда, помощника инженера.

— Когда заболевает инженер, это тоже важно, — отозвался голос господина Хака, полицейского инспектора.

— Да, да, мы все очень важные персоны, если судить по нашему жалованью.

— Доктор Азиз пил чай у ректора в прошлый четверг, — пропищал Рафи, племянник инженера. — Там был профессор Годболи, и он тоже заболел, а это очень любопытно, не правда ли?

В груди всех присутствующих тотчас вспыхнуло пламя нехорошего подозрения.

— Вздор! — воскликнул Хамидулла, авторитетный тон которого сразу загасил это пламя.

— Конечно, вздор, это несомненно, — подхватили, устыдившись, все остальные. Невоспитанный подросток, едва не учинивший скандал, сконфузился, встал и отошел к стене.

— Профессор Годболи заболел? — встревожился Азиз. — Мне искренне жаль.

Азиз высунул свое умное и выражавшее крайнюю степень сочувствия лицо из-под складок алого пледа.

— Добрый день, господа Саид Мухаммед и Хак. Как это любезно с вашей стороны, что вы решили навестить больного! Как поживаешь, Хамидулла? Но вы принесли плохую новость. Что случилось с этим чудесным человеком?

— Почему ты молчишь, Рафи? Ты же у нас великий авторитет.

— Да, Рафи великий человек, — с расстановкой произнес Хамидулла. — Рафи — это Шерлок Холмс Чандрапура. Говори, Рафи.

Окончательно сконфузившись, мальчик пролепетал одно слово: «понос», но это произнесенное слово вселило в него мужество. В груди присутствующих снова вспыхнуло угасшее было подозрение, но теперь оно приняло совсем иное направление. Не может ли понос быть первым симптомом холеры?

— Если так, то это очень серьезно; сейчас как раз конец марта. Почему никто мне об этом не сказал? — возмущенно крикнул Азиз.

— Его наблюдает доктор Панна Лал, господин.

— Оба они индусы, вот где собака зарыта. Они, как мухи, друг друга держатся и стараются все держать в тайне. Рафи, подойди ближе, садись. Скажи мне, у Годболи есть рвота?

— Да, есть, а кроме того, его мучают сильные боли.

— Все понятно. Через двадцать четыре часа он умрет.

На всех лицах отразилось сильнейшее потрясение, но симпатия к профессору Годболи уменьшилась из-за того, что он предпочел лечиться у единоверца. Теперь его недомогание трогало их меньше, чем когда они только что о нем узнали. В мгновение ока тон разговора переменился, и они стали говорить о Годболи лишь как о возможном источнике инфекции.

— Все болезни — от индусов, — безапелляционно объявил господин Хак.