Путеводитель по театру и его задворкам

Весь тот день мы провели вместе – этого уже давно не случалось – каждый из нас жил своей жизнью, а встречались мы только вечером перед сном, и то не каждый день. Мы давно отдалились друг от друга, но в тот день, казалось, снова стали семьей. К вечеру, изрядно устав от многочасовой прогулки, мы устроились у камина и открыли бутылку вина – у отца всегда в подвале хранилось десятка три бутылок, эту свою коллекцию он пополнял время от времени. После его смерти я продал ее всю, так и не открыв ни бутылки. В тот вечер он все вспоминал о моем детстве, о том, каким я был, и как он любил меня, и сожалел о том, что дети так быстро вырастают. Вспоминая то время, когда я уже учился в старших классах, он сказал:

– Ты стал пропадать из дома на несколько дней, а когда возвращался, от тебя несло табаком и дешевым портвейном. Твоя мать была в отчаянии, а я не знал, что делать, я хотел для тебя лучшей доли, чем ту, что познал сам. Но сейчас я знаю, что человек должен сам пройти весь путь, перенести все, что уготовила ему жизнь, он должен сам создать себя, закалиться и выйти победителем. Только так можно стать человеком.

Я был благодарен ему за то, что он дал мне возможность самому решать и выбирать, он никогда не вмешивался в мою личную жизнь, в круг моих интересов, и эти его слова все мои последующие годы поддерживали меня.

Тусклый свет разбудил меня на следующее утро. Я огляделся и понял, что уснул в гостиной. В соседнем кресле спал отец, для него спать так в последние годы стало привычным делом. Посидев еще немного, я решил разбудить его – мы собирались сегодня навестить могилу матери. Но, посмотрев на его лицо, я сразу все понял. Даже не знаю, как пришло ко мне осознание этого, но я понял, что он был мертв. Я сидел и боялся пошевелиться, боялся спугнуть эту могильную тишину. Лицо его выражало умиротворение, и легкая улыбка все еще оставалась на губах. Он принял смерть так же легко и спокойно, как говорил о ней. Мне хотелось бы узнать, какие мысли посещали его до того, как он погрузился в сон, из которого уже не вернулся, какие образы являлись ему перед тем, как его сердце остановилось. Но все это он навсегда унес с собой.

Вновь раздался пронзительный звон колокольчика. В лавку влетели несколько человек, они были веселые и пьяные. Я сидел, смотрел на них, пока они выбирали вино, и завидовал их молодости, их смеху, той легкости, с которой они проживали этот вечер. Мне хотелось стать одним из них и больше никогда не стареть, а вот также проводить время в веселой сумасшедшей пляске молодости.

Я купил у старика бутылку вина и вышел на улицу. Было уже совсем темно и тихо. Решив немного пройтись перед сном и привести свои мысли в порядок, я свернул на темную узкую улочку, рассчитав, что этим, более длинным путем, выйду к своей гостинице. Столько воспоминаний и старых, давно забытых ощущений совсем вывели меня из равновесия, и я уже не знал, что мне делать дальше. Про самоубийство я уже не мог думать так же уверенно, как думал еще этим утром. Эта мысль стала какой-то бледной, прозрачной и не вселяла в меня уже никакой силы. Я потерял что-то из того, что придавало мне уверенности в правильности моего выбора.

Не помню, как долго я ходил по дворам и думал – усиленно, напряженно думал, пытаясь найти выход, но вот я оказался в более оживленной части города. Улица была полна людей, некоторые кафе были еще открыты и звучала музыка; ритмы ее, перебивая друг друга, растворялись в шуме толпы. Я не сразу понял, что здесь что-то происходит. Все бывшие поблизости люди подходили к небольшой группе, стоявшей почти на середине проезжей части, и останавливались, что-то громко обсуждая. Раздался резкий женский крик, кто-то побежал в сторону. Официанты и бармены выходили из кафе и тоже подходили к дороге. Воздух над этим местом был наполнен тревогой. Я подошел к столпившимся у машины людям, но их было уже так много, что ничего разглядеть я не мог. Обойдя всех и оказавшись почти на противоположной стороне улицы, я понял, в чем было дело. Кого-то сбило машиной. Человека, который, видимо, был за рулем, метался в узком кругу, образованном любопытными, и все повторял:

– Она сама… Она сама…

Он это говорил не для того, чтобы что-то доказать, но для того, скорее, чтобы успокоить самого себя.