Путевые впечатления. В России. Часть вторая

Погода была чудесная: чистое небо, сияющая луна. Довольно невзрачная днем, Астрахань, словно для того, чтобы нам было жаль расставаться с ней, окуталась всей той поэзией, какую придает восточным городам ночь. "Звезда Пустыни", как называли ее татары, ее первые хозяева, представала перед нами сквозь перламутровую дымку, присущую тем ночам Южной России, когда ночь — это не тьма, а лишь отсутствие света.

С каждым ударом весел очертания церквей с высокими куполами расплывались и город мало-помалу принимал неясную и таинственную прозрачность, словно он стоял на берегу царства теней; в конце концов он, казалось, растаял в тумане, и, когда мы причалили к другому берегу, перед нашими глазами простиралась лишь огромная водная гладь шириной в три четверти льё, мерцающая под лучами луны, словно поток расплавленного серебра.

Выйдя на другой берег, мы попали в пустыню.

В Астрахани, за столом у г-на Струве и за чаем у адмирала, мы были в Париже, в Петербурге, в Берлине — среди искусств, цивилизации, в светском обществе, наконец.

На другом берегу Волги мы действительно оказались за тысячу льё от Парижа, затерянные в песках, в которых проваливаешься по колено, среди войлочных шатров, верблюдов, калмыков, татар, на границе пустыни, в которую мы, почти неразличимые в безбрежном пространстве атомы, намеревались проникнуть.

Благодаря вмешательству адъютанта, говорившего от имени военного губернатора, и Курно, говорившего от имени гражданского губернатора, нам дали телегу, которой мы имели право пользоваться до самого Кизляра, вместо того чтобы загружать и разгружать свой багаж на каждой почтовой станции.

Телегу загрузили; было решено, что тарантас повезут три лошади, для телеги же достаточно будет двух. Тарантас занял место во главе нашей колонны, а телега двинулась следом; мы в последний раз обняли в лице Курно всю семью г-на Струве, пожали руку адъютанту адмирала, попросив его передать адмиралу наши пожелания удачного плавания "Трупману", и, поскольку у нас не было больше ни малейшего повода откладывать отъезд, разве что ждать известий от князя Тюменя, а такой предлог, на самом деле, казался нам несостоятельным, мы дали знак возницам, которые погнали свои упряжки вскачь.

В первую ночь мы проехали восемьдесят верст.

Мы проснулись в Башмачаговской. Простите за это название!

Я не могу поставить себе в упрек, что оно придумано мною, и должен сказать, что мне стоило больших трудов его написать.

Примерно в трех верстах от станции мы увидели, что слева от нас открылось одно из тех соленых озер, какие так часто встречаются между Волгой и Тереком.

Оно было буквально покрыто дикими гусями.

У меня появилась мысль, что нас несколько излишне пугали отсутствием провизии. Сойдя с тарантаса, я попытался подкрасться к ним на расстояние ружейного выстрела, но старый гусь, стоявший на страже, издал тревожный крик, и вся стая улетела.

Пуля, которую я послал ей вслед, пропала даром.

То, что гуси обратились в бегство, когда я находился на таком расстоянии от них, заставило меня задуматься.

Если все гусиные стаи, которые встретятся нам по пути, так же хорошо охраняются своими часовыми, как эта, то ничего не поделаешь, придется изыскивать другие способы добывать себе пропитание.

Когда я снова садился в тарантас, предаваясь этим малоутешительным размышлениям, я вдруг заметил, что на горизонте, на той самой дороге, по какой только что проследовали мы, мелькает желтая шапка калмыка, сидящего верхом на верблюде, который, судя по его аллюру, должен был проделывать свои четыре льё в час.

Сколько бы вы ни видели верблюдов, которые шагают по степи, везя на своей спине калмыка, каждый новый верблюд, появившийся с новым калмыком, привлекает ваш взгляд: так величественно живописны бесконечные горизонты степи, которые прерывает лишь эта группа, состоящая из человека и животного. Я следил за калмыком с тем большим любопытством, что он, по-видимому, старался догнать нас.

По мере того как он приближался — а он приближался быстро, хотя наши упряжки бежали крупной рысью, — я все отчетливее различал что-то на его руке. На расстоянии двухсот шагов я разглядел, что на руке у него сидит сокол, а при виде сокола у меня мелькнуло неясное воспоминание о князе Тюмене.

И действительно, это был один из сокольников князя Тюменя, которого он нам послал, исполняя данное им у г-на Струве обещание, состоявшее всего из нескольких слов — коротких, но исполненных определенности: "Я берусь кормить этих господ".

Сверх того, достойный князь, так благородно отомстивший за сомнения, которые мы питали на его счет, проявил чуткость, послав нам сокольника, немного говорившего по-русски; таким образом, через посредство Калино, мы смогли узнать, какое поручение должен был исполнять этот славный человек, присоединившись к нам.

Впрочем, случай проверить талант сокольника и его птицы не замедлил представиться.

Вскоре мы увидели за версту или две от нас одно из тех соленых озер, каких так много в степи. Как и на первом, которое нам встретилось, оно было сплошь покрыто дикими гусями.

Нам ничего не нужно было говорить.