Пути непроглядные

Сказанное слово в устах кажется легким, но, прозвучав, иногда обретает тяжесть камня; на кого упадет такой камень, тот будет им убит. Если имеешь друга, храни его и берегись, чтобы не стать тебе предателем.

Книга Мира

Вино, извлеченное из монастырских подвалов по случаю встречи настоятеля с другом детства, превосходило любые самые смелые надежды. Она касалось языка золотистой медовой каплей и теплыми лучами разбегалось по телу, оставляя короткое, но явное чувство прикосновения к чуду. Одо улыбался, с полным на то основанием ожидая похвал. Рольван с удобством расположился в широком кресле, застеленном теплой овечьей шкурой, и через стол, наполовину занятый небрежно сдвинутыми книгами, пергаментными листами, по большей части выскобленными и исписанными повторно или даже на третий раз, и огрызками яблок, смотрел на настоятеля. Неужели он и сам так же сильно, почти до неузнаваемости изменился за прошедшие годы? Прежней у его друга оставалась только улыбка да еще любовь к яблокам – теперь-то уж Одо мог позволить их себе сколько угодно.

На свободной половине стола кроме двух толстых свечей и кувшина с вином стояли еще тарелки с нежнейшей выпечкой, приготовленными по особому рецепту мясными колбасками и, разумеется, яблоками. За спиною Одо ярко пылал камин.

Кроме стола и камина, в скромной келье настоятеля имелась еще кровать, ширине которой вполне мог позавидовать какой-нибудь привередливый эрг. На кровати, среди подушек и смятых одеял, были небрежно разбросаны предметы монастырской и светской одежды. Можно было подумать, что настоятель, словно избалованная городская красотка, все утро примерял их один за другим и все не мог выбрать подходящий. Каменный пол между кроватью и столом был застелен белоснежными шкурами.

Во всем этом не было решительно ничего от отца Кронана, всегда аккуратного, сторонящегося любых излишеств, привыкшего обходиться малым. Но вместе с тем все здесь непонятным образом напоминало о нем. Напоминало так, что можно было подумать – епископ только что вышел и комната, даже кочерга у камина и дверная ручка, еще помнят тепло его руки.

Может быть, все дело в запахе, подумал Рольван. Этой особой смеси ладана и воска, и старой кожи, и чернил, и монастырской пищи, которая, что бы он ни говорил сегодня Гвейру, редко бывала вкусной и никогда – обильной.

Кроме, правда, сегодняшнего случая. Быть может, все дело в том, что прежде Рольвану не приходилось ужинать с настоятелем.

Он не спеша поднес к губам чашу и сказал, глядя поверх нее на отца Одо:

– Твой повар точно не хуже тидирского, – Одо ожидающе вздернул редкие брови, и Рольвану пришлось признать его победу: – а такое вино не снилось даже тидиру. Тебе не жалко тратить его на меня?

Настоятель, казалось, засомневался.

– Сколько лет мы не виделись? – спросил он.

– Десять? – Рольван подумал. – Одиннадцать.

– Тогда не жалко.

– В последнюю нашу встречу ты уверял, что лучше умрешь, чем примешь постриг. Собирался покинуть монастырь, как только станешь совершеннолетним и отец не сможет уже тебе указывать.

Улыбка настоятеля сделалась печальной.

– Отец умер, и я передумал. Его последняя воля, знаешь… Не смог через нее переступить.

– Я не знал, Одо. Сочувствую.

– Кто бы говорил, Рольван, это я должен приносить соболезнования. Церковь потеряла своего главу, конечно, мы скорбим, но ты-то потерял не просто епископа. Ведь он усыновил тебя, да?

– Да.

– Сочувствую тебе.

Но долго оставаться серьезным Одо не умел никогда. Вот и сейчас его щекастое лицо почти сразу расплылось в улыбке, и он лукаво подмигнул Рольвану:

– Ты, говорят, единственный наследник?

– Врешь, настоятель, никто этого не говорит. Ты знаешь, что он почти все оставил церкви.

– Но и тебя не забыл, надо думать? По тебе, правда не скажешь. Оборванец из оборванцев, разве что конь добрый, да и тот замучен – кожа да кости. Как таких еще держат на тидирской службе? Или, может быть, тебя давно уже выгнали? Признавайся, Рольван.

Рольван тоже улыбнулся.

– Нет, пока не выгнали. Я второй месяц в пути, поистрепался. Видел бы ты, какими мы иной раз возвращаемся из походов! Ты бы даже милостыню побрезговал подать такому.

– Милосердие – первая из заповедей, – сурово оборвал его Одо. – Я бы ее тебе в любом случае подал.

– Вот уж спасибо, друг!

Оба рассмеялись. Вино убывало незаметно, и так же незаметно Рольваном овладела приятная расслабленность и спокойствие. Сытый, даже объевшийся, он удобно развалился в кресле и чувствовал себя почти счастливым. Одо наполнил обе чаши уже в третий раз.

– Расскажи мне о своих делах, – попросил он. – Что ты, весь истрепанный, делаешь в здешних краях с такими же оборванцами, пока Дэйг воюет с канарцами? Разве ты не должен быть с ним?

– Я… Это долго объяснять, Одо. Тидир отправил меня с поручением.

– Куда?

– Долго объяснять.

– Ах, вот как, – сказал Одо и принялся грызть яблоко.